Повышение по службе - Александр Громов

–Пошло-поехало…– вздохнул Хорхе.– Опять?

–Опять,– сказал Валентин.– Что, нельзя?

–Да можно, можно… Надоест тебя слушать – уйду.

–Рудра тебя «уйдет»,– предрек Валентин,– и меня тоже.

–А зубы тебе не мешают?– без злости спросил Хорхе.

–А тебе шоры на глазах – нет?

–Брейк,– подал голос Ральф.– Глупо ведете себя.

–Тебя-то кто просил вмешиваться?– взвился Валентин.– Разыгрываешь миротворца, набираешь очки?

Ральф окатил Валентина взглядом, исполненным ледяного презрения, и не ответил.

–Полюбуйся нашей кунсткамерой,– сказал Василию Хорхе.– И это еще только начало. Валя у нас личность известная: писатель, поэт и кто еще?.. Эссеист?

–Сценарист, а не эссеист,– проворчал Валентин.– И немного драматург.

–Да-да, я помню. Многостаночник. Но главное – писатель. А скажи мне, Валя, можно ли ходить в разведку с писателем?

–Ни в коем случае,– немедленно отреагировал Валентин, и заметно было, что ответ на этот вопрос он выстроил заранее и не раз пускал в ход.

–Правда?– спросил Хорхе.– А почему?

–Неужто не понимаешь?

–Что я понимаю, а чего не понимаю, тебя не касается, а вот новичку интересно. Ну так почему?

–Почему, почему… Потому что натура тонкая, ясно тебе? Хотя тебе-то этого не понять… Но уж поверь на слово. Как следствие, из-за этой тонкости в соприкосновении с грубым внешним миром у писателя рождается преувеличенное представление о собственной значимости и сугубой ценности. Не только из-за этого, конечно, а еще из-за того, что в своих придуманных мирах он демиург. Увы, только в них. В реальной жизни его, демиурга, мало ценят: ну хлюпик же, чего его ценить,– вот и рождается конфликт, а человек с таким внутренним конфликтом потенциально опасен. Чуть прижмет, он тебя сдаст с потрохами, бросит на съедение кому-нибудь, спасая себя, ценного, а потом выдумает сто двадцать пять оправданий, одно убедительнее другого. И себя самого убедит, что иначе было никак нельзя, и миллиону дураков заговорит зубы.

–А умным?

–С ними труднее,– вздохнул Валентин.– Хорошо, что их мало.

–Вот такие они, инженеры человеческих душ,– объяснил Хорхе ухмыляющемуся Василию.– Врут направо и налево, в том числе себе. Этот вот разыгрывает манию ничтожности, а зачем? Тактический прием. Наш Валя думает, что самоуничижение выгодно отличает его от некоторых самовлюбленных личностей.– Хорхе покосился на Ральфа.– А весь вопрос в чем? Желает понравиться. Каждому лестно стать любимым учеником, а там, глядишь, и пролезть в преемники… Эх, инженеры, мать вашу, душ, мозгов и потрохов!

–Инженер человеческих душ у нас Рудра, а не я,– набычившись, пробурчал Валентин.

–Думаешь, Рудра не видит тебя насквозь, если даже я вижу?

–Ничего-то ты не видишь,– сказал Валентин.

–Вижу, положим, немного. Но достаточно.

–Неинтересно с вами,– заявил Валентин, зевнул напоказ, с опозданием прикрыв ладонью рот, и вдруг застыл неподвижно. Его фигура сделалась прозрачной и тихо растаяла. Хорхе прыснул.

–Ушел с достоинством,– прокомментировал он.– А помнишь, Ральф, как он уходил поначалу? С шумом, с пламенем, с дымом, аки громовержец… Помнишь?

–Помню,– отозвалась из глубины кресла белокурая бестия.

–Смешно было, а?

–Не смешно.

Ральф переменил позу и забросил правую ногу на левую.

–Патрик отчислен,– ничего не выражающим голосом сообщил он.

–Знаю,– отозвался Хорхе.

И помрачнел.

Василий несколько раз моргнул. Патрик… Патрик… Внезапно ни с того ни с сего пришло понимание: то вчерашнее голое существо, что, подвывая, обрушилось здесь на пол, как раз и было Патриком. В следующее мгновение Василий принял не как слова, а как факт: да, Патрик отчислен. Почему? Тот, кто позволил пониманию Василия развиться вширь и вглубь, не пожелал дать ответ на этот вопрос. Думай сам. Делай выводы, если хочешь, а не хочешь – не делай.

Да какие тут могут быть сложные выводы? Тоже мне, теорема Ферма! Ответ на поверхности. Разве ученик бога имеет право до такой степени потерять лицо? Мокрый, голый, жалобно воющий… Какой он ученик, если он тварь дрожащая? Стереть ему память и дать пинка под зад.

Но кто довел его до потери лица? Сам ли себя?

Вопросы. Ох, вопросы…

–Мы кандидаты, так?– сказал Василий.– Кандидаты, условно говоря, в боги. Или в смотрящие Земли, дело не в терминах. Идет набор новых кандидатов. Параллельно идет отсев тех, кто, по мнению Рудры, непригоден. Вопрос: чем все кончится и сколько нас в конце концов останется? Несколько самых толковых? Один? Ни одного?

–Бог должен быть только один,– снисходительно пояснил Ральф.– Рудра же один как перст, а справляется. Ему нужен не пантеон божеств, а просто достойный преемник, тоже один. Все остальные – шлак.

–Ну и кто здесь наиболее вероятный кандидат в преемники?

–Ирвин,– неохотно сказал Хорхе и вздохнул.

–Ирвин,– согласился Ральф.– Потом я.

Сказал – и тоже исчез. Мгновенно, без всяких эффектов.

Наверное, не хотел возражений…

А Хорхе молчал и смотрел на Василия добродушно-снисходительно, как бы говоря: вот видишь, даже мне-то здесь не так уж много светит, а тебе и подавно. Не распаковывай вещи, закатай губу обратно, твои шансы ничтожны, и почему, собственно, ты решил, что твой природный уровень – высший? От излишней самонадеянности, с отчаяния или просто глуп? Вот увидишь, повозится с тобой Рудра, посмотрит на тебя в лупу так и этак, разочаруется и забракует. Вернет в тот пространственно-временной континуум, откуда ты был взят, и память об упущенной возможности, наверное, сотрет…

Это значит – вернет в тот проклятый апрельский день на перила моста? Чтобы снова ждать баржу, желать прыгнуть вниз и бояться прыгнуть? И все-таки в конце концов прыгнуть, наверно? Падать плашмя и опять видеть летящую навстречу грязную палубу, всю в ржавчине и сварных швах?

Но будет ли лучше, если Рудра оставит ему память?

Василий содрогнулся. Нет, только не это. Он понял, что сделает все, чтобы никогда не оказаться вновь на тех перилах. Он будет стараться. Он станет лучшим учеником Рудры, а иначе зачем вообще жить? Точка. Решено.

А смуглый Хорхе, скотина, все понимал, качал головой и снисходительно улыбался…

–Все мы с этого начинали,– сказал он.

Человек приблизился, по пути вернув обоим моим тапкам прежний облик и аккуратно опустив их на пол. Я смотрел на него. Я молчал.