Песня зверя - Кэрол Берг

Из трубы штабного здания и от костров, разбросанных среди сотен палаток, поднимались тоненькие струйки дыма. Порывы ветра уносили их прочь. Мне несколько раз приходилось петь в Кор-Неуилл, и лагерь я знал неплохо. Командир и его адъютанты ночевали в штабе, а конники и пехотинцы, обслуга, повара, конюхи и прочие работники, которых было полно в лагере Клана, ютились по палаткам. Всадники, конечно, в палатках не жили.

Всадники вместе с драконами квартировали в обширной долине Кор-Неуилл, вид на которую открывался за зданием штаба — сейчас ее не было видно из-за бури. Каждый из них ел, спал, жил и сражался вместе с драконом, которого ему вверяли на церемонии настолько тайной, что кроме членов Двенадцати Всаднических Семейств никто ее не видел. На этой церемонии каждому Всаднику вручали его личный камень-кровавик — самоцвет размером с ноготь, который с тех пор он обязан был носить, не снимая, всю жизнь, и должен был убить собственную мать, если она к нему прикоснется. Этот камень позволяет Всаднику повелевать своим драконом, умерять его ярость и управлять его полетом. Этот же камень в некоторой степени влияет и на других драконов и охраняет Всадника от их нападений. Камень напитывает его огнем, так что если к Всаднику прикоснуться, от его кожи летят искры, а если пьяный или разгневанный Всадник решит кого-то тронуть, это может убить несчастного.

Насколько было известно, никто вне Клана не ездил верхом на драконе и ни у кого не было такого камня. Даже среди Двенадцати Семейств Всадниками становились лишь немногие избранные. Легенда гласит, что уже при рождении можно определить, кто из детей Клана будет ездить на драконах: появляясь на свет, такие дети обжигают матерей, а глаза у них сияют золотым огнем. Что ж, может быть, это и правда. По мне, если глаза Всадников чем и горят, так это жестокостью и гордыней — а еще сознанием того, что никто им не хозяин. Клан интересуют лишь собственные слава и традиции и совершенно не заботят земли и власть. Всадники живут, чтобы разрушать, а решать, кого именно жечь, — дело королей и князей.

Через лагерь мы шли под сотнями холодных взглядов. Интерес, впрочем, быстро угасал, и солдаты снова обращались к починке сбруи, штопке чулок, заточке оружия и приготовлению ужина на кострах, храбро боровшихся с порывами ветра. Лагерь жил обычной жизнью. Обыденно пахло костром и копченым мясом, конским навозом и кожей — и, как и во всех лагерях Всадников, к этому примешивался слабый запах серы. В лагере были и женщины — не шлюхи и щербатые судомойки, которые всегда толкутся вокруг солдат, а сильные, умные женщины с холодными глазами, облаченные в такие же красно-черные накидки, что и мужчины. Женщины Двенадцати Семейств воюют вместе с мужчинами, исполняя те же обязанности, что и их братья по Клану, но на драконах они не летают.

Хмурая девица забрала наших коней и повела их к коновязи в дальнем конце просторной конюшни, а элим пригласил нас за кожаные занавеси. Меня обдало жаром из открытого очага. В большой комнате с низким потолком и каменным полом было примерно тридцать мужчин и несколько женщин. Многие столпились вокруг стола, на котором была расстелена карта. В дальнем правом углу три воина совещались с офицером, сидящим за раскладным походным столиком. Комната была заставлена сундуками и ящиками, а над ними стояли два писца-элима, сверяя какие-то свои описи. Легкость, с которой элимы обращались с числами, находила применение и в лагерях Всадников. Несколько молодых слуг суетились, разливая по плошкам что-то дымящееся из котелков.

Отгороженные занавесями углы комнаты служили спальнями, а напротив двери, в которую мы вошли, была вторая дверь на улицу. Проходить в нее разрешалось лишь немногим из тех, кто не принадлежал к Двенадцати Семействам, — по крайней мере так мне рассказывали, когда я бывал здесь в юности. Да вряд ли кому-то и захотелось бы воспользоваться ею — ведь она вела в долину Кор-Неуилл, к обитавшим там чудовищам.

Элим подвел нас к офицеру, сидевшему за складным столиком. Это был огромный человек, уже пожилой, с остатками седоватых волос на черепе, но с мускулистым и поджарым телом мужчины во цвете лет. Сломанный некогда нос напоминал ястребиный клюв, а когда он отвлекся от разговора с подчиненными и поднял на нас холодные светлые глаза, я обмер. Вот уж не повезло так не повезло. В Кор-Неуилл могли отправить любого офицера, но здесь оказался сам верховный командор Гарн Мак-Ихерн — тот самый человек, который был в саду моего кузена в тот день, когда меня предостерегли насчет драконов, тот самый человек, который смотрел из тьмы, когда меня арестовали и осудили.

От ужаса я онемел. Должно быть, ужас отразился на моем лице, потому что Альфригг, ожидая, когда я что-нибудь скажу, удивленно поднял бровь. Сердце у меня ушло в пятки: неужели какой-нибудь ошалевшей курице случалось так храбро соваться в логово лисы?!

— Торговец кожей и его слуга, — сказал элим на ломаном языке Клана. — Пришли рассказать командиру и квартирмейстеру о поставке доспехов для Всадников.

Альфригг учтиво поклонился, но широкая спина его осталась прямой, а подбородок был упрямо задран.

— Господин мой Всадник, да будет с вами милость Джодара и шести его собратьев.

Я тоже поклонился и, как всегда, поспешно отступил в сторону. Ни на кого не глядя, я перевел слова купца. Альфригг превосходно разбирался в людях и полагался в переговорах на свою неподкупную честность и достоинство не меньше, чем на качество своих кожаных товаров. Он знал, что сделка будет более удачной, если во время переговоров внимание собеседника будет сосредоточено на его открытом лице и исполненной солидности фигуре, а не на посредниках, какими бы важными они ни были. Да и в моих интересах было не привлекать к себе взгляд Мак-Ихерна — ни к чему ему видеть ручейки пота, стекавшие у меня по вискам, и руки в перчатках, стиснутые за спиной, чтобы не дрожали. Однако, как ни странно, говорил я гладко и спокойно, что никак не соответствовало бушевавшей во мне буре. Вероятно, мной руководил Келдар — как некогда, в юности, Роэлан.

Альфригг довольно долго совещался с квартирмейстером — худым изможденным человеком с дергающимся глазом. Я переводил, а элим, писец Альфригга, записывал. Многое из того, что тогда обсуждалось, было сказано исключительно в качестве формальной любезности командору. Всадники с уважением отнеслись к купцу, который привел своего переводчика. Я позаботился о том, чтобы иногда все-таки спотыкаться и подыскивать слова, — а то как бы у меня не спросили, где это я так хорошо выучился языку Всадников. А ведь на древнем элирийском наречии сложено так много песен… Да и Горикс, мой тюремщик, другого языка не знал.

Когда с формальностями было покончено, двое слуг внесли поднос с высокими оловянными кубками, полными терпкого вина со специями. В горле у меня пересохло, но даже самый жаркий огонь не растопил кусочков льда у меня в башмаках и не унял пульсирующую боль в суставах под перчатками. Я не мог себе позволить неловко управляться с кубком перед носом у Мак-Ихерна, поэтому отрицательно покачал головой, когда рябой слуга предложил мне вино. Альфригг метнул на меня яростный взгляд. Я был сенай, и подобный отказ мог выглядеть как презрение к моему хозяину-удему или, что еще хуже, как вызов Клану Всадников. Большинство сенаев, даже обедневшие младшие сыновья, которым приходится самим зарабатывать себе на хлеб, презирали Двенадцать Семейств и называли их "беспородными" — ни сенаи, ни удемы, вообще непонятно кто. Те, кто достиг таких высот, как Мак-Ихерн, и пришли к неизбежному заключению, что сенаи все равно не примут их в свое общество, должно быть, весьма чувствительны к сенайской заносчивости. Нужно было как можно скорее загладить неловкость.