В оркестре Аушвица - Жан-Жак Фельштейн

Некоторым кажется, что, пусть и на короткий миг, они избавились от вони, страданий и убожества лагерной жизни.

Вид полуголых женщин смущает солдат, и они держатся в сторонке. Вот ведь странность — столько раз видели обнаженные тела жертв, а тут взяли и покраснели!

Узницы сохнут на травке и вдруг замечают… вышку с часовыми, которые наслаждаются бесплатным спектаклем и приглашающе машут руками.

Украинки Броня и Сура забираются по лестнице, им как будто совсем не страшно, другие болтают, потягиваются, жадно вдыхают аромат сырой земли, наблюдают за божьей коровкой, слушают птичье пение.

Кто-то задает вопрос: «А с чего это Мандель так расщедрилась?» Начинается обсуждение. Ветер переменился? Может, режим изменится? Перестанут убивать? Слухи в Аушвице — обычное дело, многие распространяют сами нацисты. Говорят, русские уже в ста километрах… Гитлера бьют на всех фронтах… Если это неправда, остается одно — броситься на колючую проволоку под током и положить конец вечному кошмару…

Звучит приказ возвращаться. Планета Аушвиц ждет их. Броня и Сура слезают с вышки, они шатаются, орут песни. Девушки напились — охранники угостили их водкой, а жара и отсутствие привычки сделали свое дело.

Остальные в ярости, их охватывает паника: всех накажут из-за двух идиоток! Украинок берут под руки, тащат за собой, молясь, чтобы никто не заметил, в каком те состоянии.

Снисходительность, скука или простая невнимательность спасают положение у ворот лагерей А и В…

Спустя некоторое время Мандель снова организует прогулку. На сей раз все проходит идеально.

Париж, зима 1996-го

Почти все пятнадцать часов нашей с Виолеттой беседы лейтмотивом звучала мысль: «Да, ты ищешь неоспоримые факты из истории оркестра, но главное для тебя — поиск Эльзы, ты хочешь как можно больше узнать о матери». Между тем я не собираюсь выдвигать тебя на первый план, не хочу, чтобы твоя история затмила историю всех узниц. За деревом следует всегда видеть лес.

Виолетта умна, она поняла, что я отвел ей и ее подругам — даже тем, кого не знаю, — точное место, с которым они могут и не согласиться, потому что я ищу и нахожу тебя в каждой из выживших.

Жизненная сила Виолетты потрясает меня, в тебе не было ничего подобного. Должен признаться, что восхищаюсь этой женщиной, и мое отношение смущает ее.

Виолетта часто говорит: «У меня мигрени от нимба, который ты на меня нацепил!» Я ее понимаю. Виолетте все время кажется, что я не учитываю — а как бы я мог? — роль лотереи, случая, которым она обязана жизнью. Иными словами, для нее нет ничего «восхитительного» в факте выживания.

Она пытается убедить меня в своей правоте, рассказав одну историю. Задолго до войны родители решили, что она должна научиться играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. Как говорила ее мать: «Всегда может пригодиться…» Виолетта имела в виду не еврейскую всеведущую и предусмотрительную мать, а женщину, уже пережившую серьезный кризис начала 30-х годов, погрузивший Европу в хаос. Она понимала, что Виолетта сумеет заработать «на пропитание», играя в кафе или кабаре. Ни один навык лишним не бывает…

Случай вмешался в выбор инструмента. Виолетта сказала: «Играй я на пианино, мы бы наверняка не беседовали сегодня. Когда меня взяли в оркестр, единственное пианино, имевшееся в бараке, забрали в офицерскую столовую». Случай…

Он сыграл свою роль и в тот день, когда Альма Розе принимала окончательное решение: в карантинном бараке у Виолетты украли ботинки, но это не убило ее, а спасло жизнь…

Биркенау, весна — лето 1994-го

После прибытия в лагерь в мае 1944 года венгерских конвоев время ускорило свой ход. Каждый день к платформе подходил один, два, три эшелона с депортированными, нацисты «задыхались от работы», но продолжали убивать: их вождь заявил, что от этого зависит будущее рейха.

Каждый день гибли тысячи, потом десятки тысяч женщин. Дополнительные крематории не успевали сжигать убитых в газовых камерах узниц. Опыт и технология убийства в промышленном масштабе, наработанные за полтора года, выданные начальством технические задания, мастерство инженеров фирмы Topf und Söhne[41] не спасали дело. Под воздействием высоких температур трескались огнеупорные кирпичи труб, перегревалась и скручивалась арматура, печи функционировали вполсилы. В очередной раз людям пришлось вынести то, с чем не справлялась техника. Зондеркоманды начали жечь «излишки» под открытым небом, а пепел ссыпали в специально выкопанный пруд.

Все «вспомогательные службы», прикрепленные нацистами к газовым камерам, в том числе «Канада», прыгали выше головы, но даже маниакальный надзор капо не мог остановить обмен бриллиантами, луидорами, долларами, швейцарскими франками… всеми остатками богатств, которые мертвые ныне люди зашивали в одежду перед отправкой в «трудовые лагеря».

В какой-то момент параллельную экономику лагеря трясло, как в лихорадке, но порядок быстро восстановили: главной обменной ценностью остался хлеб.

Совершались умопомрачительные сделки: полумертвый от голода заключенный, бывший в прежней жизни банкиром, обменял мешочек бриллиантов, спасенный от многочисленных обысков, на одну сырую картофелину. Едва стряхнув с корнеплода землю, бедняга тут же съел его… Стороны остались довольны друг другом: мир воистину сошел с ума.

Одежду и меха венгерских женщин сортировали как положено: лучшее, самое красивое отсылалось в Германию — если эсэсовцы украдкой не оставляли богатства себе.

Для музыкантш из оркестра это массированное поступление украденных нацистами богатств обернулось неожиданными моментами. От подруг, работавших в «Канаде», они получали мелкие подарки: зеркальца, расчески, щетки для волос. Виолетта стала обладательницей флакончика лавандовой воды (она держала «сокровище» в музыкальном шкафчике, но наслаждалась им недолго: в лагере крали все, что получалось украсть).

Мандель, непредсказуемая в своем безумии, дарила оркестранткам ночные рубашки — шелковые, атласные, кружевные, невероятно роскошные, и они надевали это белье с тем бо́льшим удовольствием, что никогда не носили ничего подобного…

Странность, барочность ситуации смешили всех до упаду. Они хохотали, воображая, что скажет парашютист — хорошо бы американский! — пробив крышу барака и увидев их невозможную компанию.

Нары? Простыни? Шелковые ночнушки? Ну какой же это концлагерь? Мы попали в пансион благородных девиц, а находится он скорее всего в Швейцарии. Их повседневность состояла из гремучей смеси ужаса и смеха.