Унесенная ветром - Дмитрий Вересов

На одно мгновение, когда Муха пожимал ее маленькую руку, их взгляды встретились, она из под челки, словно открыв на миг два окна в бездонный космос, взглянула на него и тут же спрятала глаза под длинными ресницами, откинувшись на спинку дивана, загородившись джинсовым плечом своего бородатого мужа. И от этого взгляда, что длился, может быть, одну десятую долю секунды, Муха совсем потерял покой.

Он подумал, что очень хочет поцеловать ее. Нежно-нежно, едва коснувшись губами губ.

Карты сдвинули в сторону. В высокие стаканы расплескали «Русский Стандарт».

— Ну, за знакомство! — сказал Левчик, проглотив водку, и, не закусывая, сразу взял в руки гитару.

Он принялся крутить колки, мягко беря сочные аккорды, слегка подвывая закрытым ртом, настраивая инструмент и настраивая себя.

— А ты правда художник? — вдруг как бы очнувшись, спросил из своего угла толстый Пашка.

Библейский усмехнулся, глядя в пол, и длинными пальцами жилистой руки медленно достал сигарету.

— Да, что-то вроде.

— Художник он, художник, — утвердительно закивал Левочка и снова принялся мурлыкать, накручивая колки.

— А как вы относитесь к художнику Шилову? — с наивным видом продолжал Толстый.

— А никак не отношусь, — сказал Герман, прикуривая от дорогого «зиппо».

— Это вы, что же, совсем не видели его картин?

— Да нет, его, с позволения сказать, картины, я видел, — Герман сидел на краешке дивана, упершись локтями себе в колени. — Но я к ним никак не отношусь, нету у меня к ним никакого отношения, потому что Шилова к славному цеху художников не причисляю.

— А как же шумиха вокруг его галереи? — возмутился Толстый. — Лужков вон собирается ему еще один дом отдать, хотя на это здание и Пушкинский музей претендовал, но мэрия знает, кому давать, кто популярнее, тому и дает, потому как на дворе рыночная экономика, а Шилов — это отражение связи спроса и предложения…

— А, да брось ты трепаться, — перебил Толстого Герман. — Какое предложение? Олигарха Абрамовича он нарисовал как живого?

— Ага, именно! — ответил Толстый Пашка. — Народ хочет видеть своих героев, а в Третьяковке портреты висят Гоголя да Белинского, они уже и в школе надоели, когда все десять лет в классе глаза мозолили, а тут — поди погляди на портреты Чубайса да Березовского…

— Ага, особенно полюбуйся на то, как у художника огонек на сигаретке получился, прям как у Куинджи на «Украинской ночи над Днепром»! — издевательски поддакнул Герман. — Это не художник, который больше внимания не глазам уделяет, а фактуре шерстяной ткани костюма и бриллианту на пальце…

— А народу нравится, пипл хавает. Как Титомир говорил, — не унимался Пашка.

Герман, явно разнервничавшись, ткнул окурок в пепельницу. Но в это время Левка выручил, снял напряжение, грянул аккордом «Аргентина — Ямайка, пять — ноль, какая боль!!!» Ребята подтянули.

Все потянулись к стаканам. Муха пристально наблюдал, как покачивалась ножка в белой брючине, и как ритмично покачивался стакан в маленькой руке.

Он мечтал поймать взгляд черных глаз, но это ему никак не удавалось.

А песня так же резко окончилась, как и началась.

— Да бросьте вы, Павел, донимать Геру вашим Шиловым, а то он совсем у меня озвереет, — вдруг высунувшись из-за мужнего плеча, пропела Ева. — Шилов ведь и правда не художник.

Неожиданный приход Левки и его друзей, конечно же, нарушил идиллию преферанса, и, как хороший хозяин, Муха, несмотря на хмель в голове, прекрасно видел, что для Генки и Толстого вечер безнадежно испорчен.

Пошушукавшись, они сначала вышли на балкон подышать, а потом, вернувшись через пару минут, объявили, что им надо ехать в общагу, где кто-то обещал им «болванку» курсового проекта по экономике.

— Да вы пулю в сто двадцать седьмой комнате писать собрались, — разоблачил их замысел Мухин.

— Да, конечно, уж лучше там в тараканах да клопах, но святым делом заниматься, чем тут с вами про Репиных да Шишкиных фигню мусолить.

— Опять твои евреи нам всю малину испортили, — достаточно громко, чтобы было слышно в гостиной, сказал Пашка.

— И никакие они не мои, — шепотом выдохнул Муха вслед уходящим друзьям.

— И Лева твой тоже еврей…

— Сам ты дурак!

Дверцы лифта захлопнулись, и кабинка поехала вниз.

В гостиной по-прежнему был полумрак, но, войдя туда из ярко освещенной прихожей, Муха все же увидел то, что хотел увидеть все шестьдесят минут последнего часа. Он увидел ее глаза. Герман с Левкой на балконе допивали пиво, а она сидела одна на диване, закинув ногу на ногу и левой рукою обхватив себя за талию. Сидела и курила. Курила и глядела на Мухина совершенно прямо, не пряча глаз, и улыбалась ему.

— Ну что, расстроили мы вам компанию, да?

— Да ладно, чего там!

— Извини нас, это Левка, ты же знаешь его. Притащился к Гере в студию с этим пивом, а у Герки принцип, чтоб в святилище искусств не пили и не трахались.

Грубое слово вылетело из ее губ легко и непринужденно. Но в этом тоже был особенный шарм, и Муху оно не покоробило. Он только тихо вздохнул от восхищения и продолжал смотреть в эти глаза и на эти губы. А губы двигались и говорили.

— Ну Левка и потащил его к вам. Он тебя так расписывал! В самых превосходных степенях.

Леха улыбнулся, представив, как Левка расписы вает его достоинства, напирая, вероятно, прежде всего на то, что у Мухи всегда есть чего выпить.

— Ну а я увязалась, так это чтобы Геру не бро сагь..

— А что, выпить у тебя осталось чего-нибудь? — спросил Левка через балконную дверь.

— Водки еще бутылка есть.

— Сюда ее, родимую.

Левка забрал бутылку и снова исчез за балконной дверью.

— Включи чего-нибудь.

— А?

— Музыку какую нибудь включи, хорошую, «Европу плюс», что ли.

Леха подошел к музыкальному центру и поставил любимый диск.

— Что это?

— «Sailing», моя любимая.

Он держал ее за плечи, покачиваясь под нежные звуки гитары и голос с проникновенной хрипотцой. А она положила свои ладошки ему на грудь и длинными пальчиками в такт музыке надавливала на Лешкины ребра, как будто бы на клавиши воображаемого пианино. Он поцеловал ее. И она ответила на поцелуй…

…Дам винтовку мою,

Дам кинжал Базалай,

Лишь за это свою

Ты жену мне отдай.

А.Н.Аммосов

Стремительным бегом кабардинского скакуна пронеслась по станице Новомытнинской весть о том, что Фомка Ивашков привез из-за Терека чеченку. Добро бы чудили офицеры! Два года назад в крепости Нагорной был такой случай, когда русский князь от скуки нанял джигитов и они украли ему девчонку-татарочку. Князь этот поиграл с ней месяц, другой и отправил назад в горы. Случай этот был известен в станице. Вот только спорили бабы, что русский князь ей подарил на прощанье? Одни говорили, что перстень с бриллиантом, другие — десять рублей, а третьи утверждали, что так прогнал. Но все казачки сходились в одном конце этой истории. Чеченку эту ее же родичи и зарезали. Не приняли опозорившую род. Жалели ее казачки, хоть никогда в глаза не видели.