Поп Гапон и японские винтовки. 15 поразительных историй времен дореволюционной России - Андрей Аксёнов

холодные, жуткие отношения; кроме того, я чувствую, что какая-то дверь, доселе отделявшая меня от преисподней, – распахнулась, точно между мной и адом образовался коридор и – вот: по коридору кто-то бежит, настигая меня; чувствую: этот бегущий – враг, меня осенило: враг – Брюсов».

Брюсову же снилось, что они сражаются с Белым на шпагах; просыпаясь, он чувствовал боль в груди.

К 1907 году страсти не утихли. Весной Брюсов читал лекцию в малой аудитории Политехнического музея. После того как лекция закончилась, через толпу протиснулась Нина Петровская, выхватила револьвер и нацелилась поэту в лоб. По одним воспоминаниям, револьвер дал осечку, по другим – Брюсов отвел руку Нины, и она выстрелила в потолок. Револьвер отобрали.

Андрей Белый, тоже бывший на вечере, посчитал, что Петровская хотела убить именно его:

«Ее бреды (обо мне и о Брюсове) длились до лета [1]907; весною 1907 года читал я публичную лекцию; Н*** появилась под кафедрою с револьвериком в муфте; пришла ей фантазия, иль рецидив, в меня выстрелить; но, побежденная лекцией, вдруг свой гнев обернула на… Брюсова (?!) (вновь рецидив); в перерыве, став рядом с ним (он же доказывал Эллису что-то), закрытая, к счастью, своими друзьями от публики, она выхватила револьвер, целясь в Брюсова; не растерялся он, тотчас твердо схватил ее за руку, чтобы эту "игрушку опасную", вырвавши, спрятать себе в карман; Кобылинский увез Н*** домой, провозясь с ней весь вечер, а Брюсов, спокойно войдя ко мне в лекторскую, дружелюбно касался тем лекции».

Летом того же года вышел наконец-то дописанный роман «Огненный ангел». Надо отметить, что в этой книге Брюсов, конечно, приукрашивает реальные взаимоотношения – и делает это осознанно и намеренно: для символистов слово вещественно. И Брюсов, и Белый, а в особенности – Нина не просто описаны в этом романе под другими именами. Это их параллельная вселенная, существующая на самом деле. Это чрезвычайно талантливое и сильное произведение перекроило законы любовного треугольника. Как в романе Рената в конце концов призналась в любви к Рупрехту, так и в жизни Нина перестала бредить Белым и наконец отдала себя Брюсову. Спустя много лет, перейдя в католичество, она примет имя Рената.

Для самого Брюсова Нина тоже стала не одной из череды любовниц, а чем-то бóльшим. В конце концов он выковал эту победу в мистической битве, и любовь к Петровской осталась с поэтом, пожалуй, навсегда. Но тогда, после победы над Белым и рождения книги, получилось так, что в романе Брюсов закончил сюжет раньше, чем в жизни. Со смертью Ренаты в романе не умерла Нина Петровская: напротив, для нее роман безнадежно затягивался.

Нина стала Ренатой, а Брюсов начал уставать от затянувшегося сюжета. Он отдалялся от Нины, заводил новые любовные истории – менее трагические, но дающие больше возможностей для работы. Он стал больше уделять времени литературным делам и всевозможным заседаниям (как вы помните, он был трудоголик и главный редактор журнала), а еще у него был уютный тыл с женой и борщом.

Нина только пережила расставание с Белым, только приняла роль Ренаты, а теперь оказалось, что она вполне может потерять и Брюсова. Она попыталась удержать его тем же способом, что и Белого: заставить ревновать. Она заводила мимолетные романы, но новых своих любовников презирала. Как и в прошлый раз, метод не сработал. Брюсов отдалялся, иногда пытаясь воспользоваться изменами, чтобы расстаться с любовницей окончательно. Нина жила в полном отчаянии, любя и ненавидя Брюсова. Бывало, что она по двое суток без еды и сна лежала на диване, накрыв голову черным платком, и плакала. Порой – приходила в ярость, ломала мебель и била посуду, бросая ее «подобно ядрам из баллисты», как описано в «Огненном ангеле». Она пыталась найти забвение в картах, в вине, а весной 1908 года попробовала морфий… и неосознанно отомстила Брюсову, впервые предложив наркотик ему. Для поэта это стало началом конца. Предводитель и лидер общественного мнения, поэт, принесший символизм в Россию, редактор трех журналов, неустанный организатор, критик и деятель постепенно потерял все, кроме пагубного пристрастия.

Брюсов пытался прекратить это, но морфий был сильнее. Летом 1911 года его лечил доктор по фамилии Койранский, на время поэт отказался от морфия, но потом опять вернулся к нему.

Ходасевич вспоминает о своей встрече с Брюсовым в то время:

«Во время одного разговора я заметил, что Брюсов постепенно впадает в какое-то оцепенение, почти засыпает. Наконец, он встал, ненадолго вышел в соседнюю комнату – и вернулся помолодевшим.

В конце 1919 г. мне случилось сменить его на одной из служб. Заглянув в пустой ящик его стола, я нашел там иглу от шприца и обрывок газеты с кровяными пятнами. Последние годы он часто хворал, по-видимому, на почве интоксикации».

Жорж Дюамель, французский поэт и врач, вспоминает Брюсова после революции, в Париже, в эмиграции:

«Мне вспоминается поэт Валерий Б., приехавший к нам с другого конца Европы. Он как-то пригласил меня и несколько друзей к себе. В полночь мы собрались уходить. Валерий Б. схватил меня за руку и прошептал: "Останьтесь!" Войдя в спальню, он открыл какой-то ящик и вытащил пустой шприц. Его голос внезапно изменился. Он рыдал: "У меня нет морфия, а ночь только начинается. Дюамель, вы врач! Спасите меня, дайте мне рецепт!" Я глядел на него с ужасом. И вдруг он, – обычно такой гордый, – сказал: "Напишите рецепт, или я стану на колени и буду валяться у вас в ногах!"»

Это пример того, как символисты, которые стремились во всем – и в доброте, и в злобе, и в правде, и во лжи – дойти до конца, до предела, доходили до него.

Осенью 1909 года Нина, по-видимому, получила передозировку и чуть не умерла. Через несколько недель она немного оправилась и собралась за границу – «в ссылку», по ее собственному выражению. 9 ноября 1911 года Брюсов и Ходасевич проводили ее на вокзал. Она была еще больна, ее сопровождал врач. Нина уезжала навсегда и знала, что больше никогда не увидит Брюсова.

Кто нас двух, душой враждебных,

Сблизить к общей цели мог?

Кто заклятьем слов волшебных

Нас воззвал от двух дорог?

Кто над пропастью опасной

Дал нам взор во взор взглянуть?

Кто связал нас мукой страстной?

Кто нас бросил – грудь на грудь?

Мы не ждали, мы не знали,

Что вдвоем обречены:

Были чужды наши дали,

Были разны наши сны!

Долго, с трепетом испуга,

Уклонив глава свои,

Отрекались друг от друга

Мы пред ликом Судии.

Он же, мудрый, он же, строгий,

Осудил, не облича.

Нас смутил глухой тревогой

Смех внезапный палача.

В диком вихре – кто мы? что мы?

Листья, взвитые с земли!

Сны восторга и истомы

Нас, как уголья, прожгли.

Здесь, упав в бессильной дрожи,

В блеске молний и в грозе,

Где же мы: на страстном ложе

Иль на смертном колесе?[11]

Поп Гапон и японские винтовки

На следующий день после Кровавого воскресенья священник и лидер рабочих Георгий Гапон обнаружил, что восстания не произошло. После расстрела демонстрации друг и соратник Петр Рутенберг переулками повел его на квартиру к миллионеру и спонсору партии большевиков Савве Морозову. Там Гапону сбрили бороду, переодели его в университетскую студенческую форму, и в таком виде он отправился домой к Максиму Горькому – известному писателю, как и Морозов, стороннику Ленина.

Гапон, надеясь на эскалацию протестов, написал несколько воззваний и выступил перед рабочими: «Пули царских солдат, убивших за Нарвской заставой рабочих, несших царские портреты, простреливали эти портреты и убили нашу веру в царя.

Так отомстим же, братья, проклятому народом царю, всему его змеиному царскому отродью, его министрам и всем грабителям несчастной русской земли! Смерть им всем!»

Несмотря на надежды Гапона, всеобщего восстания так и не произошло.