«Осада человека». Записки Ольги Фрейденберг как мифополитическая теория сталинизма - Ирина Ароновна Паперно
Шрифт:
Интервал:
Наряду с домашним бытом, объектом тщательного описания является ситуация в университете и на кафедре, причем Фрейденберг рассматривает служебные трудности и неприятности в политическом ключе: «советская бюрократия», «советское поведение» (XXIII: 31, 8).
В первые послевоенные годы (до Постановления) в поле ее внимания находятся как организация академической жизни, так и разгоревшаяся на кафедре борьба за власть (конкуренция за место заведующего кафедрой, решения об учебной программе, составе курсов и учебниках, защиты диссертаций молодых сотрудников, ставшие плацдармом борьбы их руководителей, и проч.). Фрейденберг тщательно описывает научные сессии, заседания, юбилеи – ритуалы академической жизни46. В еще большей степени ее занимают «склоки на кафедре», «академические склоки», «интриги» (XXIV: 46, 5 и 9). Она описывает работу социальных институций – ритуалы, процедуры, конфликты – с наблюдательностью антрополога, тщательностью хроникера (десятки страниц посвящены собраниям и заседаниям, приказам и распоряжениям, слухам и склокам) и страстью участника, вовлеченного в острые ситуации.
Позже, в 1950 году, после пережитых идеологических кампаний и организованных чисток, она определит понятие склоки в политическом ключе (это «доносы, клевета, слежка, подсиживанье, тайные кляузы») и объявит орудием государственной политики Сталина: «Склока – его методология» (XXXIV, 150–151). (К этой теме мы вернемся в главе о политической теории Фрейденберг.) Сейчас, документируя университетскую жизнь в 1945/46 году, она описывает происходящее как часть советского академического обихода.
Первые такие наблюдения касаются защиты кандидатских диссертаций – инициации молодых в академическое сообщество. Из тетради в тетрадь проходят драмы вокруг защит ее бывших студенток, а ныне – молодых сотрудников кафедры, «Сони» (С. В. Поляковой) в июле 1945 года, «Бебки» (Б. Л. Галеркиной) и «Моревой» (Н. В. Моревой) в мае 1946 года. «Весна 1945 года прошла для меня под знаком Сониной защиты» (XXII: 26, 43). Судя по интенсивности записей, следующий академический год прошел под знаком защит Бебки и Моревой. Горячо участвуя в судьбе своих учениц Сони и Бебки, с подозрением относясь к Моревой (руководителем которой был Тронский), Фрейденберг отнюдь не беспристрастна. Она описывает лишения, испытанные при писании диссертации; поношения в отзывах оппонентов; препятствия в виде закулисных интриг: слухи («ученый секретарь <…> рассказал по секрету, что Морева распространяла слух об эротическом характере диссертации [Поляковой] и подняла на выступление партийный комитет» (XXII: 26, 47)), клевету («Агенты Марьи Лазаревны внушали Соне, что Тронский ее спас своим авторитетом в Совете, а я ее угробила» (XXIII: 27, 49–50)), временные тактические союзы («Я быстро ответила: Договоримся секретно <…> Тронский был поражен» (XXIII: 40, 46)). Подробно описаны публичные церемонии защиты – драматизм («Встала я <…> громко и резко я сказала, и воздух затихал, отсекался и падал снарядами: – Здесь происходит балаган <…> предают осмеянию и шельмуют молодых научных работников» (XXIII: 43, 63)); напряженное чередование процедур («Перерыв, голосование, общее возбужденье, вскрытие урны»); катастрофическая развязка («Против пятеро, испорчен один бюллетень. Второй провал» (XXIII: 43, 64)). Соперник-Тронский готов принести ученицу Фрейденберг в жертву («он всех агитировал при мне. „Тут нужна жертва. Галеркина все равно безнадежна. Нужно спасать Мореву“» (XXIII: 43, 64)). Это борьба, в которой статус учителя связан с положением ученика: «Если аспирант проваливается, не может оставаться его руководитель» (XXIV: 47, 11). (В этой ситуации Фрейденберг подверглась первой «проработке» на ученом совете (XXIV: 47, 12).)
Повествование переходит затем к дальнейшему развитию событий в высших сферах. За провалом публичной защиты Бебы последовало неожиданное известие о присуждении ей степени на заседании Совета университета в том же в 1945/46 учебном году (XXIV: 47, 11; XXIV: 50, 30). Пораженная этими перипетиями Фрейденберг обращается к языку античной трагедии: «Было страшно, чтоб не попасть под ноги Фортуне» (XXIV: 51, 31). Через три года, в январе 1949 года, уже в разгар карательных кампаний, экспертная комиссия Министерства высшего образования аннулирует ученую степень, Галеркина едет в Москву, чтобы предстать перед комиссией, и Фрейденберг описывает новый этап борьбы как явление историческое: «Пока Галеркина едет, я записываю эти строки в тетрадь истории. Сколько волненья, оскорбленности мы пережили за эти дни! Впервые наш университет может подвергнуться дискриминации – и из‐за кого? из‐за меня! <…> на моей кафедре у меня, руководителя Галеркиной!» (XXXII: IV, 70) Это сражение исторического масштаба: «Я благословила ее [Галеркину] на „ратный подвиг“ и сказала: „Не теряйтесь. Помните историчность минуты. Все равно победители мы, а не они“» (XXXII: IV, 70). Историчность минуты была ясна и Галеркиной, которая отнюдь не терялась47. Тем не менее степень Галеркиной была-таки отменена высшей инстанцией в марте 1949 года.
Возникает мысль о том, что ей придется оставить кафедру (эта тема пройдет через все послевоенные годы). От коллег и студентов, как считает Фрейденберг, поступают доносы на нее к декану, к ректору, «в Москву». И сама она пишет письма и заявления в различные инстанции.
Она не всегда знает, «кто с кем и против кого склочничает» (XXIV: 46, 5), но одно ясно: на кафедре, на факультете, в университете и выше царит атмосфера борьбы, имеющей «историческое» значение.
Описывая (в 1947 году) один из эпизодов этой «войны», она просматривает сохраненные ею документы, обобщая происшедшее на ноте высокого исторического пафоса:
У меня лежат бумажки, бумаги, длинные исписанные записи, короткие памятки, иногда газетные вырезки. О, эти следы волнений и жара крови, эти старые бумаги, почти всегда имеющие надпись «заявление»! Это кладбища моих горячих пульсаций сердца, взвихренных и кипящих мозгов, кривая моей жизни.
Неотосланные письма, неподанные заявления – вот что это. Когда я умру, у меня останутся мои работы, мебель, деньги и эти неподанные заявления и неотосланные письма.
О них никто не слагал лирики, романисты о них не знали. Но сколько за ними скрыто! Сколько они говорят о советской эпохе, о страстях человека, который постоянно вел оборонные войны, замышлял, стрелял, истекал кровью, носил глубокие психические раны. Они напоминают мне волосы, которые остригались немцами у жертв «фабрик смерти». Груды волос (XXIV: 47, 10).
Когда она пишет эти торжественные строки, перед ней лежит лист бумаги: «Ректору ЛГУ. Заявление». В этом заявлении от 28 мая 1946 года она сообщает ректору, что считает себя «освобожденной от обязанности заведующей кафедрой классической филологии ЛГУ». (Дело происходило во время борьбы за защиту диссертации Галеркиной, когда Фрейденберг говорила себе, что, если аспирант проваливается, руководителя ждет «общественная смерть» (XXIV: 47, 11).) Секретарь ректора отказался принять это заявление, и она осталась на своем посту.
Фрейденберг описывает бюрократические «заявления» как документы интимного характера («кладбища моих горячих пульсаций сердца») и исторического значения, которые говорят о
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!