Безумные русские ученые. Беспощадная наука со смыслом - Евгений Жаринов

В дальнейшем Пирогов решил применить наркоз в военно-полевой хирургии. С этой целью 8 июля 1847 года профессор выехал на Кавказ в действующую армию. По пути, уже в Москве, он произвел несколько операций под эфирным наркозом. Прибыл на Кавказ, Пирогов остановился в Пятигорске и продолжил свои операции. В Термихан-Шуре история повторилась.

В Оглах, где раненые были размещены в лагерных палатках и не было отдельного помещения для проведения операций, Пирогов стал нарочно оперировать в присутствии других больных. Затем зрители с охотой подвергали себя наркозу сами. Ввиду такого эффекта Пирогов допустил и здоровых солдат присутствовать на операции.

Наконец он прибыл в Самурский отряд, который расположился у укрепленного аула Салты. Осада продолжалась около двух месяцев. Здесь-то Пирогов и проявил себя впервые как военно-полевой хирург. Под Салтами он имел случай провести 100 операций с эфирным наркозом. Война предоставила редкий случай для практики. Государство любезно отдавало Пирогову тела своих солдат в полное его распоряжение. Здесь их устремления абсолютно совпали.

Как военно-полевой хирург Пирогов оказался необычайно активным. В этот дебют свой на поприще военно-полевой хирургии он был ярым сторонником ампутаций, и немало солдат пострадало от его бешеной активности. Но, как известно, «опыт – сын ошибок трудных». Лишь в следующей войне, Крымской, Пирогов перестанет безоговорочно лишать солдат конечностей и придумает гипсовую повязку, а также уникальную операцию, которая позволит оставлять солдату так называемую «культю». А пока немало рук и ног было отрезано понапрасну, так как интересы Пирогова в ограниченном военном конфликте, где солдат особенно не считали из-за явного численного преимущества над врагом, были сосредоточены в основном на испытании эфира.

Благодаря Кавказской войне амбициозному хирургу удалось оставить далеко позади своего извечного соперника Иноземцева. Он смог провести под наркозом 700 операций.

Это был безусловный рекорд. Война давала необычайный материал и почти безгранично расширяла экспериментальные возможности. Поэтому, когда всего через несколько лет на юге России разыгралась «вторая Илиада» и началась знаменитая оборона Севастополя, Пирогов тут же начал проситься на фронт. Эта война и стала переломным этапом в жизни великого ученого. Она заставила его пересмотреть многие жизненные позиции и кое в чем усомниться. В облике войны, которую по праву можно считать одним из прологов будущей мировой бойни (в конфликте участвовало четыре мировых державы), Пирогов столкнулся с самой настоящей эпидемией Смерти. В какой-то момент он дрогнул и понял, что с явно неравным соперником ему пришлось вступить в схватку.

«Я никогда не забуду, – писал впоследствии Пирогов, – моего первого въезда в Севастополь. Это было в позднюю осень в ноябре 1854 года. Вся дорога от Бахчисарая на протяжении 30 верст была загромождена транспортами и ранеными, орудиями и фуражом. Дождь лил как из ведра, больные и между ними ампутированные лежали по двое и по трое на подводе, стонали и дрожали от сырости; и люди, и животные едва двигались в грязи по колено; падаль валялась на каждом шагу, из глубоких луж торчали раздувшиеся животы павших волов и лопались с треском; слышались в то же время и вопли раненых, и карканье хищных птиц, целыми стаями слетавшихся на добычу, и крики измученных погонщиков, и отдаленный гул севастопольских пушек. Поневоле приходилось задуматься о судьбе наших больных; предчувствие было неутешительно. Оно и сбылось».

Пирогов окунулся в самый настоящий ад. Помимо страданий, боли и смертей, самое бесстыдное воровство процветали на этой почве, обильно смоченной человеческой кровью.

«Для всех очевидцев памятно будет время, проведенное с 28 мая по июнь месяц в Дворянском собрании, где размещался госпиталь, – вспоминал Пирогов, – во все это время около входа в Собрание, на улице, там, где нередко лопались бомбы, стояла всегда транспортная рота солдат; койки и окровавленные носилки были в готовности всегда принять раненых, кровавый след указывал дорогу к парадному входу Собрания… приносимые раненые складывались вместе с носилками целыми рядами на паркетном полу, пропитанном на целые полвершка запекшейся кровью, стоны и крики страдальцев, последние вздохи умирающих, приказания распоряжающихся – громко раздавались в зале… В боковой, довольно обширной комнате (операционной) на трех столах кровь лилась при производстве операций; отнятые члены лежали грудами, сваленные в ушатах; матрос Пашкевич, отличившийся искусством прижимать артерии при ампутациях, за что получил прозвание живого «турникета», то есть того хирургического аппарата, который употребляется для этой цели, едва успевал следовать призыву врачей, переходя от одного стола к другому с недвижным лицом, молча, он исполнял в точности данное ему приказание, зная, что неутомимой руке его поручалась жизнь собратов… Воздух в комнате, несмотря на беспрестанное проветривание, был наполнен испарениями крови, хлороформа; часто примешивался и запах серы: это значило, что есть раненые, которым врачи присудили сохранить поврежденные члены, и фельдшер Никитин накладывал им гипсовые повязки…»

Лев Толстой в своей знаменитой статье «Как умирают русские солдаты», написанной по горячим следам обороны Севастополя, видя страдания простых людей, впервые почувствовал некое особенное отношение мужиков к своему последнему часу. У них было совершенно иное отношение к Смерти. Они ее просто не боялись, а «ничем не может владеть человек, пока он боится смерти». И граф Толстой, воевавший в это время на самом опасном бастионе, и хирург Пирогов совершили для себя самое настоящее нравственное открытие. Они, люди европейски образованные и, следовательно, панически боящиеся смерти (результат влияния философии Просвещения), вдруг столкнулись с каким-то почти средневековым фатальным и спокойным примирением.

Известно, что великий писатель был постоянно поглощен темой смерти и мифом о народе. Перед самой кончиной, на маленькой станции, он со стоном повторял: «А мужики? Как же мужики умирают?»

А мужики умирали спокойно. Они не оттягивали расчет, а отходили облегченно, будто «просто перебирались в другую избу». Мужики и солдаты Севастополя умирали, по мнению Ф. Арьесу, так, как умирал бы рыцарь Роланд, как умирал бы монах из Нарбона в далекую эпоху средневековья: эти люди знали некую тайну и не собирались ни с кем делиться своим сокровенным знанием. Это знание было вне границ научных представлений о жизненных функциях человеческого организма. Получалось так, что простой русский крестьянин, современник Пирогова, который безропотно отдавал ему свое тело под нож, чьи бесчисленные трупы он использовал ради своих научных изысканий, знал о Смерти гораздо больше, чем великий ученый, потому что совершенно не боялся ее, потому что инстинктивно понимал, что Смерть несет в себе нечто большее, чем простое уничтожение бренного тела по законам всесильной Природы. Здесь столкнулись два мифа: миф патриархальный, крестьянский, и миф научный, просветительский. Миф патриархальный давал успокоение и убежище в самой Смерти, миф же просветительский, научный, такого убежища не давал: страх перед небытием в Пирогове так и остался на всю жизнь, и даже перед самой кончиной великий хирург будет по-прежнему бояться могилы и гниения. Именно под влиянием этого панического страха, зная о своей скорой кончине, он спешно изобретет новый способ бальзамирования. Это будет последний и отчаянный выпад великого хирурга против всесильного Врага, с которым он боролся всю свою сознательную жизнь.