Любовь и прочие обстоятельства - Эйлет Уолдман

— Да, довольно большой, — говорит она.

Уильям задумчиво прихлебывает шоколад. А потом спрашивает:

— Эмилия, ты знаешь, что Изабель была не настоящим человеком?

— Что? — шепотом переспрашиваю я. Шепотом — потому что в противном случае закричу.

— Она была не настоящим человеком. Так гласит иудейский закон. Ребенок становится настоящим человеком, когда ему исполнится восемь дней. А Изабель было всего два дня, когда она умерла. Это значит, что она не была настоящим человеком. То есть по иудейскому закону.

— Кто тебе такое сказал?

Он облизывает край кружки.

— Мама. Я признался, что мне немножко грустно из-за Изабель, но не так грустно, как если бы я давно ее знал. Она просто не успела по-настоящему стать моей сестрой. А мама сказала, что по еврейскому закону Изабель даже не настоящий человек. Поэтому ничего страшного, что я мало переживаю.

«Это все Каролина, — твержу я себе. — Это не Уильям». Но я уже не могу остановиться.

— Изабель была человеком, — говорю я. — Точно таким же, как ты.

Моя горячность и дрожащий голос не в силах смутить Уильяма.

— Это не я придумал. Это иудейский закон. Мама сказала: вообще удивительно, что нам позволили устроить похороны.

Изабель похоронили на кладбище Линден-Хилл, в Квинсе, в специально отведенном месте. Мы похоронили Изабель спустя четыре дня после смерти — это больший срок, нежели требуется по иудейскому закону, в котором столь сведущи Уильям и Каролина. Просто в нью-йоркском морге образовалась очередь. И потом, когда здоровый ребенок умирает без видимой причины, нужно произвести вскрытие, что бы там иудейские законы ни гласили насчет расчленения человеческого тела и необходимости срочных похорон.

На похоронах я была в темных очках. Солнце светило ярко, и глаза у меня болели от слез. Четыре дня я плакала без остановки и вообще не выходила из дома. Занавески и жалюзи в квартире были опущены, и теперь от яркого солнца у меня началась мигрень. Такси подвезло нас к самому кладбищу — идти пешком было недалеко. Там были все — мои родители, сестры с мужьями и детьми, мать Джека, наши друзья, коллеги с работы. Десятки человек, столпившихся вокруг крошечной могилки, выстланной свежим зеленым дерном. Шла служба, люди всё прибывали, и я вздрагивала каждый раз, когда хлопала дверца машины.

Службу вела женщина-раввин, которая сочетала нас браком, и я гадала, кто ее позвал. До тех пор я просто не задумывалась, кто будет руководить церемонией. Да, я удосужилась потратить пять минут на то, чтобы найти простую черную юбку до колен и свитер. Но мне даже не пришло в голову задуматься, кто будет читать каддиш над моей дочерью.

Джек удерживался от слез, пока мы не приехали на кладбище. До сих пор он был слишком занят ролью утешителя скорбящей жены, чтобы предаваться собственному горю. Моя скорбь поглотила все. Она была столь всеобъемлюща, что Джеку просто не осталось места. Ему приходилось давать себе волю с оглядкой, где-нибудь в стороне. В течение четырех дней он укачивал меня на руках, давал снотворное и успокоительное, сотнями покупал носовые платки и сидел рядом, пока я ковырялась в тарелке с едой, которую приготовили наши матери. Но теперь, на каменистом зеленом склоне в Квинсе, боль взяла свое, и Джек заплакал.

Он плакал не по-мужски. Это не были скупые, мужественные слезы. Они текли ручьями, и все его тело вздрагивало. К тому моменту, когда мы пересекли лужайку и сели на складные стулья рядом с маленьким прямоугольным углублением в земле, Джек уже рыдал. Когда в могилу начали опускать простой белый гробик с золочеными ручками — такой крошечный, такой легкий, что я запросто могла бы взять его на руки и прижать к груди, — он взвыл. Сила и искренность его горя смутили окружающих — родных и друзей, коллег и подчиненных. Женщины начали плакать, мужчины неловко переминались с ноги на ногу. А потом случилось нечто странное. Словно в ответ на рыдания Джека, мои набухшие груди начали сочиться молоком. Молоко текло сквозь бинты, сквозь лифчик и бессмысленно мочило мой черный свитер.

Когда мне показалось, что больше я не выдержу, когда я уже не сомневалась, что сейчас развернусь и убегу, Уильям бросился к отцу и обхватил его колени.

— Папочка, не плачь. Папочка, не плачь.

— О Господи. — Джек поднял Уильяма и принялся раскачиваться туда-сюда, прижимая к себе сына. — Папе грустно, Уилл. Папе очень грустно.

— Не грусти, папа. Я тебя люблю. Я тебя очень люблю.

— …Только самые ортодоксальные раввины полагают, что двухдневный ребенок — это не человек, — говорю я Уильяму теперь, стараясь проявлять терпение. Я помню, как он утешал Джека. — А мы реформаты. Иудеи-реформаты знают, что дети становятся людьми с момента своего рождения.

Уильям задумывается и пьет какао.

— Наверное, я ортодокс, — говорит он.

— Нет, — я испытываю пугающе сильное желание ударить его. — Ты даже не настоящий иудей. Чтобы быть иудеем, нужно иметь мать-иудейку. А твоя мать протестантка.

— Я наполовину протестант, наполовину ортодоксальный иудей.

— Идем, — говорю я.

Дождь прекратился. Я поднимаю руку и немедленно останавливаю такси. Бог моего пасынка, наполовину протестанта, наполовину ортодоксального иудея, сотворил вполне аутентичное чудо.

Я открываю дверцу и начинаю пристраивать детскую подушку.

— Я не хочу сидеть в детском креслице, — заявляет Уильям.

— Это не детское креслице.

Я вдруг с огромным облегчением понимаю: мне абсолютно все равно, будет ли этот ребенок сидеть на своей чертовой подушке, пристегнутый пятью ремнями, или будет болтаться по всему заднему сиденью, точно лотерейный шар в барабане.

— Откройте багажник, — говорю я таксисту. Засовываю туда подушку, рядом со старым одеялом и коробкой сигнальных ракет.

— Залезай в машину, — приказываю я.

У Уильяма глаза лезут на лоб.

— Залезай.

— Без подушки?

— Что, внезапно она тебе понадобилась?

— Нет, нет!

Уильям так счастлив, что с трудом сдерживается. Он крутится на сиденье, становится на коленки и смотрит в заднее стекло. Он комментирует происходящее — вот мы проехали мимо клена, вот женщина с большой серой собакой. Наверное, это русская борзая. Тем временем я сижу, плотно сжав губы, — иначе я прикажу таксисту остановиться и устрою Уильяма на безопасной подушке, где ему и надлежит сидеть.

Когда мы останавливаемся возле дома и Иван открывает дверцу такси, Уильям выскакивает из машины.

— Мне больше не нужна моя подушка! — провозглашает он.

— Отлично, молодой человек, — говорит Иван, лохматя ему волосы рукой в перчатке.

Когда мы едем в лифте, я предупреждаю:

— Уильям, если ты расскажешь кому-нибудь, что я позволила тебе ехать без подушки, ты снова на ней окажешься. Я заставлю тебя ездить на подушке, пока тебе не стукнет тридцать.