Люди на войне - Олег Будницкий

Узнав о введении орденов Суворова, Кутузова и Александра Невского, журналистка Ирина Эренбург (дочь писателя) записывает: «Как будто орденами можно победить?» Не исключено, что ее реакция на учреждение новых орденов объяснялась текущими событиями: цитируемая запись от 26 июля 1942 года начинается со следующих фраз: «Сводка: ожесточенные бои. Ростов, Цымлянская (так! — О. Б.), Новочеркасск. Воронеж. Значит — сданы».

Накануне нового 1943 года военный переводчик, недоучившийся студент ИФЛИ 21-летний старший лейтенант Владимир Стеженский прочел в немецком историческом журнале заметки по истории России, в которых проводилась мысль об азиатском характере Московии, а после записал в дневник собственные размышления о советской исторической науке:

Внешние изменения, в том числе погоны, которые, по замыслу советского руководства, должны были поднять авторитет командиров, встречали со смешанными чувствами: недоумение и скептицизм постепенно вытеснялись, уступая место самоуважению. Ироничный одессит Борис Сурис записывает в марте 1943 года: «Наши нацепляют погоны, в штабе вызвездило, аж глазам больно. Кое на ком погоны сидят, как ермолка на свинье, но вообще зрелище внушительное и солидное».

Капитан Михаил Коряков, журналист, отправленный в пехоту за посещение церкви, вспоминал, что, когда полк резерва, в котором он служил, оказался (дело было уже в 1945 году) недалеко от Бунцлау, где умер и был похоронен Кутузов, замполит отправил его собирать материалы о кутузовских местах для последующего использования в политбеседах.

Коряков писал воспоминания за границей, он стал «невозвращенцем» в 1946 году, так что никакого давления не испытывал.

Еще раз повторю: все цитированные выше тексты принадлежат интеллигентам, составлявшим в то время количественно очень незначительную часть советского общества. Труднее всего понять, как реагировали на историко-пропагандистские усилия власти крестьяне, составлявшие подавляющее большинство населения и костяк Красной армии.

Редкий случай услышать голоса крестьян дает дневник М. М. Пришвина, жившего в годы войны в деревне недалеко от Переславля-Залесского и ставшего для крестьян «своим». Пришвин записывает (возможно, не без литературной обработки) диалог двоих крестьян, именуемых им, вероятно, условно, Иваном Кузьмичом и Петром Кузьмичом.

Цитированный уже мною Георгий Федотов еще в 1937 году писал, что «официальная Россия, бесспорно, нуждается в оформлении своего национального сознания», и указывал, что противоречия, которые предстоит преодолеть «ковачам русского национального синтеза», едва ли преодолимы, ибо, когда «Ленина надо мирить с Карамзиным, тут воображение отказывается работать».

В период Великой Отечественной войны историками (вместе с другими деятелями культуры) — по прямому указанию или по намекам сверху — была предпринята, прежде всего на материале истории Отечественной войны 1812 года, попытка примирить условную «Россию Карамзина» с Россией Сталина, изобразить отечество, которое бы отвечало представлениям различных слоев советского/русского общества. Насколько эта попытка оказалась успешной, как на самом деле советские люди воспринимали усилия армии пропагандистов, одним из передовых отрядов которых были историки, — это вопрос, на который еще предстоит ответить.

Верхней хронологической границей подавляющего большинства исследований по истории сталинизма является, как правило, 1941 год. Существенно меньшее, хотя тоже немалое, число работ посвящено послевоенному периоду. Война, по словам Стивена Ловелла, обычно рассматривается историками сталинизма в качестве «катастрофической интерлюдии между двумя фазами сталинизма: турбулентной и кровавой эрой 1930‐х годов и глубокими заморозками поздних 1940‐х… Невоенные историки (nonmilitary historians) не знают толком, что делать с периодом войны».

В полной мере это относится к репрессивной политике военного времени. В 1941–1945 годах, включая предвоенные и послевоенные месяцы, судами общей юрисдикции, военными трибуналами и разного рода специальными судами (не считая осужденных Особым совещанием при НКВД) было осуждено свыше 16 миллионов человек. Это превосходит любой сопоставимый по времени период советской истории. Однако история репрессий военного времени остается исследованной довольно фрагментарно.

В настоящей главе я рассматриваю особенности репрессий против «служителей культа» и «простых» верующих накануне и в период Великой Отечественной войны, преимущественно на ее начальном этапе. В литературе, посвященной отношению советских властей к религиозным институциям (прежде всего к Русской православной церкви) во время войны, преобладают исследования об изменениях в политике власти, нежели о ее преемственности. Это вполне объяснимо, но, на мой взгляд, нередко приводит к искажению реальной картины.