Салют из тринадцати орудий - Патрик О'Брайан

Стивен промолчал, а через мгновение сказал:

— Если капитан Обри его отпустит, чем он займется? Если я не ошибаюсь, у него нет никаких сбережений.

— Он вроде собирается, по примеру Голдсмита, устраивать дискуссии в университетах и тому подобное, да играть на своей скрипке.

— Да поможет ему Господь. Не думаю, что появятся какие-то возражения по поводу его ухода с корабля, хотя скрипач он великолепный.

Они переглянулись, и Мартин сказал:

— Бедняга, боюсь, он сам сделал себя изгоем на корабле. В Оксфорде он был совсем другим человеком. Думаю, ему было одиноко после университета и всего этого бессмысленного учительства.

— На некоторых это действует как яд, делая их неприспособленными к жизни в обществе взрослых людей.

— Именно так он себя и чувствовал. Он боялся, что ни для кого больше не будет приятной компанией. Купил книгу с шутками. «Я намереваюсь рассмешить всех за столом», — говорил он. Но, честно, думаю, причина все-таки в морской болезни, хотя, возможно, пара едких упреков в кают-компании могла заставить его принять такое решение.

— В любом случае, благородно с его стороны чувствовать себя настолько обязанным капитану Обри и не уходить с корабля без его разрешения.

— Да, он всегда был благородным человеком. — После долгой паузы Мартин добавил: — А вы не знаете, в котором часу утром открывается почтовое отделение? Мы провели так много времени в Ирландском море, что наверняка нас уже ждет пакет с почтой или даже несколько. Не терпится узнать новости из дома.

— Оно открывается в восемь. Я буду там, как только отобьют склянки.

— Я тоже.

Так они и поступили, но пользы это не принесло. Для Мартина не прибыло ничего, а для доктора Мэтьюрина — лишь два письма. Джек тоже получил парочку из Хэмпшира. Следуя привычке, они читали письма за завтраком, обмениваясь семейными новостями. Стивен едва сломал сургуч на первом, как с редкой для него страстью воскликнул:

— Клянусь честью, эта женщина упряма, как аллегория на берегах Нила [9].

Джек не всегда быстро соображал, но в этот раз моментально понял — Стивен говорит о жене:

— Она сняла Барэм-даун?

— Не просто сняла, она его купила, — и вполголоса добавил: — Скотина!

— Софи все время повторяла, что Диане очень по душе пришлось это место.

Стивен продолжил чтение, а потом добавил:

— Но до нашего возвращения жить она собирается с Софи. Туда она отправляет Хичкока и несколько лошадей.

— Тем лучше. Стивен, она тебе рассказала, что во вторник на кухне взорвался водогрейный котел?

— Рассказывает прямо сейчас — слова передо мной. Дружище, многое все-таки стоит сказать в пользу жизни в монастыре.

Следующее письмо, написанное в замечательно нелюбезном деловом стиле, в котором его банкир достиг высокой степени совершенства, нисколько не примирило Стивена с судьбой. Отправитель свидетельствовал своё почтение и заверял, что является скромным и покорным слугой адресата, однако вопросы либо игнорировал, либо давал не относящиеся к делу ответы. Там, где речь шла о неотложных проблемах, он сообщал, что «распоряжения будут должным образом выполнены». Далее он наверняка принесёт извинения за утерю бумаг или документов и выразит сожаление, что они так и не попали в нужные руки, временно затерялись, и он очень огорчён, что это может стать причиной неудобств. Советы по финансовым вопросам были уклончивы, полны оговорок и бесполезны, а язык письма — некорректным и напыщенным. 

— Ах, где бы найти Фуггеров, истинных Фуггеров, — произнёс Стивен.

— Два письма доктору, если позволите, сэр, — произнес Киллик, заходя в каюту с усмешкой на обычно недовольном лице. — Вот это доставили черт-те как — кучка «омаров» притащила его к правобортному трапу. А вот это пришло с приличным лиссабонским катером с фиолетовым тентом, и вручили его достойно.

Киллик уделил немного внимания печатям на конвертах. Первую он узнал — английский герб на черном сургуче. Вторую, фиолетовую, он вообще не понял. Но обе печати выглядели важными — естественно, он озаботился узнать содержимое писем. Замешкавшись на приемлемой дистанции, он услышал возглас Стивена: «Радуйся, Джек! Сэма производят. Епископ его рукоположит двадцать третьего».

Для Джека слово «производство» окружал нимб. На флоте его использовали в двух значениях. Первое (великое счастье) — получение лейтенантского патента. Второе (величайшее счастье) — назначение пост-капитаном. Но все же мир, в котором он вырос и который все еще крепко за него цеплялся, рассматривал папистов с неодобрением — лояльность сомнительная, обряды иностранные, а Пороховой заговор и иезуиты обеспечили плохую репутацию. Хотя Джек без особых усилий мог принять Сэма в качестве монаха или служки, но полноценный папистский священник — это совсем другое дело. Но всё же он обожал Сэма, и если такое повышение ему в радость...

— Эх, будь я проклят, — воскликнул он, вместив в эти слова все эмоции. — Что такое, мистер Вест?

— Прошу прощения, сэр, но прибыл начальник порта.

Когда Джек ушел, Стивен открыл второе письмо. Оно оказалось из посольства, и в нем просили прибыть как можно скорее.

— Вот ваш поношенный сюртук, сэр, — обратился к нему Киллик. — Над другим я неплохо поработал, но он еще не высох, а в темной старой церкви этот пойдет. Катер как раз на воду спускают.

Так оно и было, судя по ритмичным выкрикам, освященным временем проклятиям и звукам ударов. Когда Стивен — аккуратный, причесанный, в свежезавитом парике и в чистом шейном платке, поднялся на палубу, ирландцы, поляки и католики из северных графств, отправлявшиеся на мессу за Падина, уже заняли места в катере. Оделись они по-выходному — широкополые белые соломенные шляпы, зеленовато-синие, будто холмы Уотчета, куртки с латунными пуговицами, черные шелковые шейные платки, белые парусиновые брюки. Но в то же время никакой тесьмы в швах или разноцветных лент — степенная роскошь.

Мэтьюрин раскланялся с начальником порта, получил разрешение сойти на берег у Обри и спустился по борту, едва ли задумываясь о перекладинах или фалрепах — разум его блуждал вдали. Они переправились на берег, оставили катер под присмотром двух вахтенных и двинулись вперед без намека на строй, глазея на странно одетых португальцев, пока не дошли до бенедектинской церкви. Здесь, после того как передали святую воду, всё стало будто как дома — они слышали те же слова, те же хоралы, видели те же формальные культовые движения и чуяли тот же самый ладан, что и всегда.

Месса закончилась, они поставили свечи за Падина и вышли из прохладного, мягко освещенного привычного мира без времени на ослепительный солнечный свет Лиссабона, в совсем новый город и для многих незнакомый.