Книжный на левом берегу Сены - Керри Мейер

если бы захотели; те же двое, что очень импонировало Сильвии, не имели никаких препятствий, но продолжали попирать приличия.

Сильвия молча курила, слушая, как миссис Джойс, со своим ирландским акцентом, выражает радость снова быть в кругу англоговорящих.

— Я счастлива оказаться в Париже, но, конечно, наш итальянский куда как лучше французского, — произносила она хрипловатым, но в то же время полном женственности голосом. — С тех пор как мы сюда приехали, я только и общалась, что с детьми. Ну, вы понимаете, что это за разговоры. Идите чистить зубы, причешитесь, вы уже довольно набегались по саду. Хорошо, хоть научилась кое-как объясняться на рынках, хотя, сказать по чести, не думаю, что мне стоит благодарить свои жалкие потуги на французский за то, что продавцы за прилавками всегда выбирали мне самые спелые персики и яблоки.

«Нет, — подумала Сильвия, невольно посмотрев на роскошный бюст миссис Джойс, ее молочно-белую кожу и изящные пальцы, — вот уж точно». Ей казалось любопытным и свежим то, что женщина с такой охотой готова признать силу своих чар. Сильвия припомнила кое-какие особенно смелые пассажи в произведениях Джойса, и она задумалась, насколько миссис Джойс вдохновила его на эти откровения.

— Но я слышала, что вы прекрасно говорите по-итальянски, — воскликнула Дороти.

Миссис Джойс вспыхнула:

— Какое там, так, выучила всего несколько слов. — Затем, громко прокашлявшись, та сменила тему: — Умоляю, расскажите скорее, чем интересным можно занять себя, пока мы в городе. Но ради бога, никаких окололитературных сборищ. Хочу, чтобы Лючия и Джорджо узнали, что жизнь состоит не из одних только книг.

«Всё чудесатее и чудесатее», — подумала Сильвия.

Дороти с Адриенной принялись наперебой перечислять всевозможные увеселения: кукольные спектакли, концерты, катания на пони, — а в гостиную между тем потянулись мужчины, по всей видимости привлеченные распространявшимися из кухни ароматами специй и трав грядущей трапезы. В соседней комнате уже поджидал обеденный стол, изысканно сервированный серебром и хрусталем и украшенный живыми цветами в низких вазах.

Сильвия видела Андре, Жиля и других мужчин, но Джойса среди них не было, и она решила, что настал удобный момент познакомиться с ним вдали от любопытных взглядов. Она уже направилась в библиотеку, когда ее перехватил всклокоченный Эзра Паунд; он поприветствовал ее крепким хмельным объятием и довольно ухмыльнулся ее заверениям, что его «Дайел» пользуется успехом в «Шекспире и компании».

— Радостно слышать, что все наши усилия не пошли коту под хвост, — произнес он своим грубоватым голосом. — А последний выпуск журнала Андерсон до вас дошел? Признаться, буду удивлен, если хоть сколько-нибудь экземпляров доберутся сюда из Штатов в целости и сохранности.

Сильвия энергично закивала.

— А как же, десять экземпляров, если точнее.

— Великолепно, — сказал Эзра, и макиавеллиевская улыбка тронула его губы. Понизив голос и наклонившись к Сильвии, чтобы их никто не услышал, Паунд зашептал: — А знаете, я ведь выбрасываю из рукописей Джойса самые щекотливые места, но сделать большее для него я не в силах. Нельзя же в угоду Джону Самнеру выпустить всю живую кровь из этого нового веяния. Тем более уже ясно, что это никак не получится.

Вот что Сильвия очень любила в Паунде: подобно пророку он был готов провозглашать, что они с друзьями стоят в авангарде нового веяния, которое дотла спалит всех и вся, что было до них, и возродит из пепла новый смысл.

— Самнер и правда кажется чудовищем, — согласилась Сильвия, — как и Комсток до него. Остается только радоваться, что здесь мерзкий закон его имени мне нипочем.

Да, но в самом ли деле? До Сильвии только сейчас дошло, что даже в Париже до нее дотягивался этот Энтони Комсток со своим печально известным законом, из-за которого столько важных и нужных книг подвергаются цензуре, начиная с Маргарет Сэнгер[63] и ее книги о контрацепции и заканчивая великим романом Джеймса Джойса. Если Почтовое ведомство Соединенных Штатов, избранное Самнером главным инструментом искоренения порока, превратит «Литтл ревью» в пепел до того, как выпуск попадет в Париж, разве она и ее клиенты не пострадают от цензуры в той же мере, что ньюйоркцы? Боже святый. Неужели его никто не остановит?

— Хотелось бы надеяться, что в следующий раз он не засунет Андерсон и Хип[64] за решетку, — добавил Эзра.

За решетку? Такого Сильвия и представить не могла. Разумеется, она знала, что теоретически нарушение Закона Комстока это предусматривает, но тюремное заключение представлялось ей чудовищной крайностью.

— Да уж, на сей раз Самнер как с цепи сорвался, но пусть не надеется нас запугать, мы не сдадимся, — заявил Эзра весело и зло одновременно, однако в его голосе не прозвучало и тени настоящего страха. Скорее, то был тон полководца, призывающего свои войска сплотить ряды.

— Bien sûr[65], — согласилась Сильвия. — Но тюремное заключение?

Паунд решительно замотал головой.

— Нет, до такого не дойдет. На нашей стороне один из лучших адвокатов Нью-Йорка. Помните Арсенальную выставку?[66] Так вот, он помогал готовить ее. В его коллекции больше Сезаннов и Пикассо, чем у самой Стайн, и это не может не впечатлять, тем более что он адвокат, а не художник. Джон Куинн. Его родители — ирландцы. Он обожает Джойса.

— Судя по всему, ваше счастье, что он с вами, — согласилась Сильвия.

— Наше счастье, что с нами вы, Сильвия, — с улыбкой сказал Паунд, и она снова заметила, как блестят от вина его глаза. — Вы, главное, копите запас спиртного. У меня такое чувство, что вскоре к вам косяками потянутся американские писатели, и чем дальше, тем больше. Нынче в Америке чертовски хреново заниматься истинным искусством.

Как ни увлекала Сильвию бравада Паунда, ей страшно хотелось еще до обеда познакомиться с Джойсом, и, извинившись, она сбежала от Эзры под тем предлогом, что спешит посетить дамскую комнату, пока их не позвали за стол.

А Джойс чудесным образом оказался именно там, где она и рассчитывала его застать, — он сидел в библиотеке, странно застыв в деревянном кресле и скрестив длинные ноги; крупные кисти его рук свисали с подлокотников кресла.

«Интересно, — подумала про себя Сильвия, — играет ли он на фортепиано этими своими длинными пальцами, два из которых, на разных руках, поблескивали ободками колец». Голова Джойса, почти идеально яйцевидной формы, была повернута к окну; он с таким пристальным вниманием изучал двух щеглов в кудрявой кроне дерева за окном, словно в их щебете заключался весь смысл жизни.

Хотя сердце от волнения едва не выпрыгивало из ее груди, Сильвия остановилась в стороне от окна, решительно прочистила горло и громко произнесла:

— Насколько я понимаю, вы и есть великий Джеймс Джойс?

От ее слов он встрепенулся, и она поймала на себе взгляд ярко-голубых глаз за