Оттепель как неповиновение - Сергей Иванович Чупринин

Симонов в ЦК КПСС, – «несколько наиболее резких страниц»[196] вставил в письмо именно Константин Федин[197]. Но основная работа с текстом шла не в редакции журнала, а на Старой площади.

Сама идея написания письма, – продолжает Симонов, – возникла при совместном обсуждении этого вопроса с товарищами Поликарповым и Сурковым в Отделе культуры ЦК КПСС. <…>

В 1956 году письмо <…> было направлено в ЦК КПСС, его читал Отдел культуры ЦК КПСС, читали секретари ЦК КПСС товарищ Суслов и товарищ Поспелов, и содержавшаяся в письме критика романа Пастернака была сочтена правильной[198].

16

И возникает очередной вопрос: что ж трудиться-то так было надо, сочиняя и многократно редактируя 35 страниц машинописного текста, адресованных исключительно автору «клеветнического» романа и не предназначенных вроде бы для печати?

Неужели нельзя было обойтись пусть и не телефонным звонком Пастернаку, чем, как мы помним, отделался Кожевников, а коротким и внятным редакционным заключением?

Нет, нельзя.

Ибо ровно в те же дни, когда вызревал «новомирский» ответ, в ЦК КПСС курсировали вполне официальные докладные записки высоких должностных лиц. Первую подал председатель КГБ И. А. Серов (24 августа), вторую, с опорою на составленную Д. А. Поликарповым и И. С. Черноуцаном подробную справку, министр иностранных дел СССР Д. Т. Шепилов (31 августа). И речь в обеих записках шла не столько о неприемлемости издания «Доктора Живаго» в Советском Союзе, хотя и об этом тоже, сколько о мерах, принимаемых «к тому, чтобы предотвратить издание этой антисоветской книги за рубежом…»[199].

Пастернак оказывался, таким образом, лишь «титульным» адресатом письма, заблаговременно предназначенного для того, чтобы при необходимости обратиться urbi et orbi, к советскому и мировому общественному мнению, то есть – снова процитируем Симонова – «с тем, чтобы в случае появления романа в заграничных издательствах можно было бы при помощи публикации этого письма предпринять одну из ряда возможных контрмер»[200].

17

И Пастернак, судя по всему, понял, что власти втягивают его в свою игру, почти одновременно одной рукою категорически отказывая ему в журнальной публикации, а другой рукою милостиво предлагая книжное издание романа, пусть и в оскопленном виде.

Но он, несколькими месяцами ранее передав «Доктора Живаго» за границу, то есть сделав свой «большой ход», по чужим правилам играть уже не хотел.

Поэтому, получив между 3[201] и 14 сентября[202] «новомирское» письмо, Пастернак и читать-то его сразу не стал[203]. А когда «наконец, прочел», 26 сентября, адресуясь к своей ближайшей соседке Тамаре Ивановой, отозвался на него с отстраненным и понимающим сарказмом:

Оно составлено очень милостиво и мягко, трудолюбиво продумано с точек зрения, ставших привычными и кажущихся неопровержимыми, и только в некоторых местах, где обсуждаются мои мнения наиболее неприемлемые, содержит легко объяснимую иронию и насмешку. Внутренне, то есть под углом зрения советской литературы и сложившихся ее обыкновений, письмо совершенно справедливо. Мне больно и жаль, что я задал такую работу товарищам (Т. 10. С. 173–174).

И поэтому же он без всякого энтузиазма отнесся к начатой издательскими редакторами работе по «излечению» романа.

<…> Я, – откровенно заявляет Пастернак в письме главному редактору Гослитиздата А. И. Пузикову от 7 февраля 1957 года, – не только не жажду появления «Живаго» в том измененном виде, который исказит или скроет главное существо моих мыслей, но не верю в осуществимость этого издания и радуюсь всякому препятствию (Т. 10. С. 204).

Ему, как и власти, было совершенно понятно, что будущее романа определится не на Ново-Басманной улице и даже не на Старой площади, а за границей.

Вот почему Пастернак так настойчиво торопит Фельтринелли, предупреждая, что не следует обращать никакого внимания на фальшивые телеграммы, отсылаемые в Милан от его имени[204], снова и снова напоминая:

У нас роман никогда не будет издан. Лишения и беды, которые, возможно, ожидают меня, когда появятся заграничные издания и не будет аналогичного советского – это не наше дело, ни мое, ни Ваше.

Нам важно только, чтобы работа, невзирая на это, увидела свет, – помогите мне в этом (Т. 10. С. 233).

И вот почему переправляет за рубеж всё новые и новые копии романа: в сентябре 1956 года Элен Пельтье увозит машинопись романа «Доктор Живаго» в Париж, а Георгий Катков – в Великобританию, а в феврале 1957 года очередной секретный груз добирается «до рю Фенель, парижского семейного дома Жаклин <де Пруайяр>»[205].

18

А жизнь в Москве продолжается своим чередом.

Конечно, погромыхивает. То, если доверять воспоминаниям Ирины Емельяновой, Валентин Овечкин, еще осенью 1956 года выступая перед студентами Литинститута, назовет Пастернака «мерзавцем» за то, что «роман передал за границу»[206], то в протоколе партийного собрания на киностудии «Мосфильм» 31 января 1957 года будет – в ряду других «вылазок антисоветских враждебных элементов» – упомянуто, что «не так давно писатель Пастернак написал контрреволюционный роман „Доктор Живаго“»…[207]

Но в целом… В целом, хотя и со всяческими оговорками, можно согласиться со словами Галины Нейгауз, невестки Пастернака: «Относительно мирно, однако совсем не спокойно прошли почти два года» (Т. 11. С. 562). И более того, мы должны будем признать, что дела автора «контрреволюционного романа» вплоть до середины 1957 года шли совсем не плохо. Может быть, даже лучше, чем обычно.

Достаточно сказать, что в дни, когда Симонов со товарищи составлял свою исповедь-отповедь, редакционный портфель «Нового мира» был буквально переполнен пастернаковскими сочинениями. Помимо романа, здесь на рассмотрении находились и автобиографический очерк «Люди и положения», и обширная подборка стихотворений. Вернее, даже две подборки, и следовало, как Пастернак в июле инструктировал Ольгу Ивинскую, «первый отдел озаглавить: Стихи из романа в прозе и дать в нем Гамлета, Землю, Осень, Объяснение, Август и Сказку», а «второй отдел назвать: Новые стихотворения и поместить в нем все стихотворения из синей тетрадки после напечатанных в „Знамени“ (следующих за „Первым снегом“» (Т. 10. С. 146).

Конечно, письмо членов редколлегии пресекло и не могло не пресечь эти намерения. Подборка стихов, запланированная, как Пастернак 4 августа написал Марине Баранович (Т. 10. С. 153), на сентябрьский номер, из него вылетела.

Кривицкий, – как 1 сентября пересказывает Чуковский слова Федина, – склонялся к тому, что «Предисловие» можно напечатать с небольшими купюрами. Но когда Симонов прочел роман, он отказался печатать и «Предисловие». – Нельзя давать трибуну Пастернаку![208]

Но и то – сняв из 9‐го