Советская дипломатия на четырехсторонних переговорах по Западному Берлину (26 марта 1970-3 сентября 1971) - Ростислав Долгилевич

е) Мы готовы заявить СССР, что в соответствии с этим конституционные органы ФРГ (федеральный президент, федеральный канцлер, федеральный кабинет, пленарные заседания бундестага и бундесрата) не будут осуществлять официальные конституционные акты в западных секторах Берлина.

ж) Советский Союз должен заявить, что принимает к сведению эти урегулирования и обязуется уважать их, а также не будет мешать мерам по их осуществлению»[182].

Абрасимов сразу же заявил, что сторонам следует договориться о перечне не того, что будет разрешено, а того, что будет запрещено как несоответствующее статусу города. Пункты д) и е) принимаются советской стороной к сведению как позитивный шаг навстречу советской позиции. Разумеется, продолжал Абрасимов, их формулировки нуждаются в обсуждении и уточнении. В частности, подчеркнул советский посол, документом западной стороны не охвачен ряд существенно важных аспектов незаконной деятельности ФРГ — заседания комитетов бундестага и бундесрата, филиалы министерств и ведомств ФРГ и некоторые другие вопросы[183].

Прогресс, достигнутый на заседании 4 ноября 1970 г., Абрасимов счел достаточным для того, чтобы включить в текст сообщения для прессы об этом заседании следующую формулировку: «Послы четырех держав… пришли к заключению, что по обсуждавшимся вопросам были найдены точки сближения и согласования»[184]. Раш согласился с тем, что на этом заседании «было достигнуто много конструктивного»[185]. Джеклинг также отметил, что «был достигнут прогресс по ряду существенных аспектов возможной договоренности и согласован способ обсуждения дальнейших шагов»[186].

Однако послы трех держав сочли предложенную Абрасимовым формулировку неоправданно оптимистической. «Нельзя создавать впечатления, что все решено», — заявил Сованьярг[187]. Раш подчеркнул, что «неправильно было бы побуждать ложные надежды у людей, судьба которых зависит от исхода переговоров. Сказать, что был достигнут прогресс в этом смысле, было бы неправильно»[188].

В итоге послы приняли коммюнике «нейтрального» содержания. В нем говорилось: «Встреча (4 ноября 1970 г. — Р. Д.) проходила в деловой атмосфере. Был достигнут прогресс по некоторым существенным аспектам договоренности, имеющейся в виду четырьмя державами, и будет продолжено обсуждение других важных аспектов»[189].

На фоне такого положения дел, сложившегося в ходе переговоров четырех послов, А. А. Громыко поручил В. М. Фалину срочно вылететь в Берлин для тайной встречи с Э. Баром. «Бар передал, — сказал Громыко Фалину, — что хотел бы увидеться с вами для важного разговора. Признано целесообразным дать согласие на встречу»[190]. Далее Громыко сообщил, что Бар собирается говорить о состоянии дел с ратификацией Московского договора. Из этого Фалин сделал вывод, что Бар неизбежно будет говорить и о ситуации на западноберлинских переговорах.

«Память, — пишет Фалин, — не сохранила точной даты нашей первой тайной встречи с Э. Баром. Их было столько, этих встреч, до самого моего отъезда в 1971 г. на должность посла в Бонн, что казалось, будто я непрерывно сновал на аэродром в Шенефельд (Берлин) и обратно. Порой действительно пару раз в неделю»[191].

В ходе первой беседы с Фалиным Бар заявил, что «Берлин является если не единственным, то самым обещающим ключом, позволяющим повернуть в нужном направлении общественные настроения. Хорошо или плохо, но такова реальность — Берлин превратился в пробный камень, и каждая из противоборствующих группировок в Германии старается использовать эту реальность к своей выгоде»[192]. Участники четырехсторонних переговоров, продолжал Бар, заявили крайние позиции и надолго застыли на них. «Советская сторона нас (ФРГ. — Р. Д.) слушать не желает, довольствуясь версиями, которые даются ей тремя державами. Оттенки в позициях, таким образом, пропадают, даже когда имеются»[193]. Вывод из этого Бар сформулировал так: «Бонну и Москве следовало бы внести тут ясность без посредников и тем (самым. — Р. Д.) ответить на коренной вопрос, найдет ли начало, положенное в августе, продолжение»[194]. Фалин «неофициально» сказал Бару, что Громыко «считает вас с Брандтом ответственными за тупиковую ситуацию, сделавшую западные державы арбитром в двустороннем процессе нормализации наших отношений… Какими бы мотивами вы ни руководствовались, юридически увязывая ратификацию Московского договора с берлинским урегулированием, ФРГ подчинила себя чужой воле и сдала в заклад также часть наших интересов. Если Громыко не разразился протестами, это надо понимать как подтверждение серьезности нашего стремления к решению всего комплекса послевоенных проблем»[195].

Брандт, рассуждал Фалин, в состоянии расшевелить мысль своих берлинских друзей. Взвесить, не может ли этот город взять на себя более продуктивное амплуа, чем «копье в живом теле ГДР». Перегиб на одной стороне мог спровоцировать перехлест на другой. Дело оставалось за малым: уговорить три державы плюс ГДР, что нормальная и стабильная обстановка в городе и вокруг него согласуется с их долгосрочными интересами. «ФРГ придется поработать с Вашингтоном, Лондоном и Парижем, нам — объясняться с Восточным Берлином»[196].

Фалин сказал далее Бару, что у Громыко каких-либо новых идей нет, и соображения, которые он выскажет, нужно воспринимать как его собственные. Советский дипломат, в частности, отметил, что попытки ущемить позиции СССР не укрепят положение трех держав. ФРГ придется признать права и интересы ГДР, чтобы избежать дискриминации своих прав и интересов. При пользовании коммуникациями практичней было бы опереться на соответствующие международные правила. Вопрос о федеральном присутствии в Западном Берлине Фалин назвал трудным. «Налицо, — сказал он, — конфликт между фактическим положением и правовым статусом Западного Берлина даже под углом зрения трехсторонних предписаний. Правовые позиции западных держав, как ни странно, ближе к СССР и ГДР, чем к ФРГ. Это трудно произнести вслух, но такова реальность»[197].