Тело, еда, секс и тревога. Что беспокоит современную женщину. Исследование клинического психолога - Юлия Лапина

Лучший способ поставить пациенту диагноз «расстройство пищевого поведения» – проанализировать его отношения с едой и телом. Но трудность здесь заключается вот в чем: то, что когда-то было редкой патологией, сегодня стало почти нормой.

Когда-то диагноз «дисморфофобия»[69] был известен лишь психиатрам и клиническим психологам. Неприязнь к телу или какой-то ее части рассматривалась как патологичное состояние, и, если у пациента были подобные жалобы, его отправляли вовсе не к пластическому хирургу, а прямиком к психотерапевту. Подобные случаи детально рассматривались специалистами и описывались с точки зрения различных подходов – психоаналитических, медицинских, философских. Вот мужчина недоволен своим носом, а девушка – попой, это обсуждалось на консилиумах, шли дебаты о причинах дисморфофобии: нарушено ли восприятие схемы тела на уровне системы проприоцепции или же случился эмоциональный перенос. Но никому из врачей не приходило в голову считать такие состояния нормой и срочно исправлять «дефектные» части тела.

Совсем не так обстоят дела сейчас, когда капитал можно делать из воздуха, особенно если в нем витают страхи и тревоги. Про маркетинг и косметическую индустрию написаны гигабайты критических статей, и моя книга частично тоже об этом. Но и в более «честные» отрасли пробралась нормализация патологии. Например, в хирургию.

Изначально пластическая хирургия занималась травмами, ожогами, врожденными генетическими аномалиями внешности. И поводом к оперативному вмешательству в первую очередь были нарушения функции какого-либо органа. Раньше в женских журналах вряд ли можно было встретить статьи с заголовком типа «В этом сезоне модно иметь острые скулы и маленький носик». Но, как я уже писала, медицина постепенно занимает место религии, обещая человечеству то, с чем не «справились» традиционные конфессии, – исцеление и бессмертие[70] для ВСЕХ. Вернее, она предлагает универсальный алгоритм исцеления. Конечно, медицина не могла не использовать мечту человечества о вечной молодости и красоте, мечту о магических изменениях за одну ночь: проснулся (от наркоза) – и ты другой человек.

Поэтому сегодня мы можем наблюдать удивительные вещи, например скидочную карту постоянного клиента клиники пластической хирургии. Еще лет 50 назад такая карта воспринималась бы как приглашение быть постоянным клиентом ожогового центра. Или как если бы врачи уверяли пациентов, что слышать голоса в голове – это нормально, и вместо лекарств, помогающих утихомирить самоактивацию слуховых зон коры, предлагали бы пациентам прислушаться к голосам и купить продукт, который они рекомендуют. Голоса требуют зелье из крови девственницы и пепла летучей мыши? Сейчас сделаем. Напрасно вы считаете, что это вам не нужно – прислушайтесь внимательнее к голосам, они плохого не посоветуют.

Ненормально не только постоянно испытывать ненависть к своему телу, но и считать, что эта ярость – в порядке вещей. Такое состояние требует внимания, любви, заботы, сбора анамнеза – личной истории отношений с телом. Быть может, человек ненавидит его за «предательства» своих желаний и стремлений. Возможно, его детство прошло в среде, где тело подвергалось физическому или вербальному насилию, и иного языка общения с ним человек просто не выучил. Все эти вещи важно увидеть, чтобы понять, какое именно «лекарство» нужно конкретному человеку, причем лекарство это должно быть замешено на базовых ингредиентах – любви и принятии. А такого не встретишь в рекламе клиник пластической хирургии. Только рассматривая расстройства пищевого поведения сквозь призму любви и принятия, мы можем отнестись к пациенту с пониманием, сочувствием, заботой и выйти за рамки привычных фраз: «Возьми себя в руки» и «Где твоя сила воли?».

Согласно справочнику психических расстройств DSM-5[71], самые распространенные и изученные диагнозы расстройств пищевого поведения у взрослых – это нервная анорексия (патологическое желание худеть), булимия (очистительное поведение после еды, чаще всего – вызывание рвоты) и приступы обжорства (приступообразное поглощение пищи, в разы превышающее привычные порции).

Для других случаев есть категория «неуточненные», когда понятно, что отношения с едой у человека не складываются, но под три вышеописанных диагноза пищевое поведение не подходит.

Термин «нервная анорексия» стали употреблять еще в 1873 году благодаря личному врачу королевы Виктории, так что в справочнике психических расстройств этот диагноз появился самым первым, задолго до общественного возведения худобы в культ. Советские психиатры и психологи тоже занимались этой проблемой, поэтому устойчивое мнение о том, что анорексией нас «заразил» западный глянец, – не более чем миф. Например, в своей работе известный советский клинический психолог, основатель отечественной патопсихологии Блюма Вульфовна Зейгарник[72] описывает историю болезни своей пациентки, которая лечилась в 1974 году, и это был типичный случай нервной анорексии. Поскольку у больных анорексией смертельные исходы встречаются чаще даже, чем у страдающих депрессией и шизофренией, то долгие годы ей уделялось повышенное внимание.

Однако булимия и приступы обжорства влияют на качество жизни ничуть не меньше анорексии. В каждом конкретном случае расстройство – это смесь из генетики, обстоятельств жизни, среды, в которой воспитывался человек, и его окружения. За каждым диагнозом всегда стоит личная трагедия. Мне кажется, в случаях расстройств пищевого поведения, как и вообще в психиатрии, самый важный вопрос: «Почему?» – в чем причины депрессии, шизофрении, самоубийств? В этом «Почему?» собран клубок из боли, страхов и надежды. Почему это происходит со мной? А вдруг я схожу с ума? Что такое безумие, есть ли от него лекарство? На протяжении всей истории тема безумия волновала людей и пугала их, потому что в основе страха безумия – боязнь потерять контроль, а это, пожалуй, «самый страшный страх». И не важно, на каком языке мы выражаем этот страх – религиозном (одержимость демонами), нейробиологическом (спонтанная активация нейронных цепей) или философском, когда размышляем о природе саморазрушения, – вопрос остается: «Почему я делаю то, что разрушает меня? Кто управляет той частью меня, что наносит мне вред?»