Бюро находок - Зигфрид Ленц

Барбара села за руль, и машина тут же тронулась с места. Федор попросил высадить его у «Адлера» и подкрепил свою просьбу замечанием, что может оказаться лишним, но Барбара возразила ему, пригласив к себе: она хотела, чтобы он побыл вместе с Генри. Непонятное заграждение вынудило ее держаться ближе к краю, дорожный полицейский движением руки попросил ее ехать помедленнее, она затормозила, опустила стекло и спросила, почему столько народу собралось под табличкой с названием улицы и что там делает человек, взобравшийся на стремянку.

– Речь произносит, – ответил дорожный полицейский. – Набережную Принца Людольфа переименовывают.

– Если бы ты читала городские новости во «Франкфуртер альгемайне», то знала бы, что к чему. «Сегодня мы прощаемся с нашей набережной Принца Людольфа, – процитировал Генри с пафосом, крутя ручку со своей стороны и надеясь услышать пламенную речь оратора, стоявшего на стремянке.

Но тот как раз закончил говорить, снял табличку с именем принца Людольфа и с трудом повесил новую, закреплявшую за улицей ее будущее название. Раздались жидкие аплодисменты.

– Случилось несчастье? – спросил Лагутин.

– Напротив, – сказал Генри, – улицу переименовали, наконец-то, давно пора. Я никогда не мог понять, почему такая замечательная улица носит имя принца Людольфа – этого слабоумного помазанника.

– Он не отличался милосердием, пока был правителем? – спросил Федор.

Генри среагировал очень бурно:

– Милосердием? Это он-то?

– Самым примечательным в его правлении было потребление им красного вина, по три бутылки в день, и количество его метресс. Правда, он изобрел еще сахарные щипцы, – сказала Барбара.

– Точно, – подхватил Генри, – придумал сахарные щипцы, они так и называются: сахарные щипцы принца Людольфа. Чтобы удобнее было брать кусок сахара, они раскрываются, напоминая птичью лапу, или орлиные когти, или что-то тому подобное. Видишь, Федор, и таким способом можно обеспечить себе бессмертие, по крайней мере в нашем городе.

Федор высунул голову из машины и попытался разобрать новое название улицы, его акцент становился особенно жестким, когда он принимался читать по буквам, как сейчас: набережная Рихарда Фабиуса. Он еще раз повторил имя, посмотрел на Барбару и спросил:

– Один из политиков? Или генерал? Или, может, господин Фабиус был известным бизнесменом?

– В газете был его портрет, – принялся объяснять Генри. – Рихард Фабиус – ученый, сам себя он называл исследователем старины, его главный труд, я, к сожалению, не знаком с ним, называется «Науки древних египтян». В этом году ему исполнилось бы сто лет.

– Как почетно, – заметил Федор Лагутин.

– Хотя он и родился в этом городе, но умер где-то на Востоке.

– Ах, Генри, – вздохнул Федор, – я живу на улице, которую переименовывали уже трижды.

– Мама дома, – сказала Барбара, свернув на посыпанную гравием дорожку, которая вела к роскошной вилле, выкрашенной в бледно-голубой цвет; перед двухместным гаражом стоял тяжелый, старомодный автомобиль – «мерседес» выпуска тридцатых годов.

Федор проворно вылез из машины и придержал Барбаре дверцу. При этом он взглянул на берег озера, где к деревянным мосткам были причалены лодки, на которых, к его удивлению, сидели чайки. Он спросил, обращаясь к Генри:

– Чайки?

На что Генри ответил:

– Мелкий вид, речные. Те, что на побережье, вдвое крупнее.

Барбара пошла вперед, заметив, что Федор медлит, взяла его за руку:

– Пойдемте, мама будет рада.

Поскольку и Генри настаивал, он дал себя уговорить. Их встретил собачий лай. Черный боксер прыгнул Барбаре на грудь, извиваясь от радости, скакнул на Генри и, прогарцевав несколько шагов на задних лапах, был уже готов прыгнуть на Федора, но тут учуял обшитую мехом сумку, моментально насторожился и зарычал, оскалив крепкие клыки.

– Тихо, – строго сказала Барбара, – тихо, Яша, это друг.

– Яша – самый глупый пес во всем городе, – заметил Генри, – но он любимец нашей матери.

– Яша вовсе не глупый, – сказала Барбара и позволила собаке, вытянувшейся во весь рост, положить передние лапы ей на грудь и лизнуть подбородок.

– Проходите, садитесь, – пригласила Барбара.

Она отправилась на кухню, чтобы поставить чайник, а Генри пододвинул кожаный шезлонг к столу, на стеклянной столешнице которого стояли вазочки с конфетами и пепельницы.

– Болит голова? – спросил Лагутин.

– Немного, я чуть-чуть расслаблюсь, – сказал Генри, – надеюсь, ты не имеешь ничего против, – он растянулся в шезлонге и потрогал залепленную пластырем бровь, а затем широким, небрежным жестом обвел руками помещение. – Вот мое жилище, Федор. Сейчас, правда, здесь живут лишь мать и Барбара, у меня есть своя собственная небольшая квартирка.

– Красиво, очень красиво, – улыбнулся Федор и, последовав приглашению хозяина, не стесняясь, оглядел два торшера, камин с декоративно уложенными горкой поленьями и стеклянные шкафчики с раскрашенными фарфоровыми фигурками, долго всматривался в выполненный в серых тонах портрет отца Генри, погибшего в авиакатастрофе под Гонконгом, а заметив на ковре стилизованный символ всего растущего, радостно закивал и процитировал из «Фауста»: – А древо жизни зелено всегда…[4]

– Как славно ты это сказал, Федор, – восхищенно произнес Генри, – я с удовольствием слушаю, как ты говоришь по-немецки. Должно быть, у вас был хороший учитель немецкого в Саратове.

– Профессор Макаревич, – ответил Лагутин, – он переводил Шиллера, а еще немного Гёте и Гёльдерлина; читая стихи, он всегда закрывал глаза. Немецкий я учил факультативно, только потому, что боготворил профессора; свою любовь к вашему языку он привил и нам.

Пока Барбара накрывала на стол – расставляла чашки, сахар, печенье, сухарики и масло, в комнату вошла мать, стройная седовласая женщина. На ней был черный костюм и нитка мелкого жемчуга, она явно красила губы наспех, и ее верхняя губа была испачкана помадой. Лагутин поднялся и сделал шаг ей навстречу, однако ее взгляд был устремлен мимо него на Генри, она уже подошла к сыну и расспрашивала, что случилось и больно ли ему.

– Ну скажи же, малыш, что произошло и кто это сделал?

Генри попытался ее успокоить:

– Ничего особенного, мама, удар шайбой, бровь была рассечена, но теперь ее уже зашили.

– Бровь? Зашили?

– Так всегда делают при рассечении, – пояснил Генри, – скоро уже ничего не будет видно.

– Сядь, мама, – произнесла Барбара, – не волнуйся, такое в хоккее случается каждый день.