Так они жили - Елена Ильина-Пожарская

— У меня есть три. «Арабчики» называются, в копилку мне папа и дедушка положили.

— А тетенька-то знает?

— Нет… Я думаю, не знает, я ей не говорила, а копилку мне няня с игрушками уложила.

— Ну, так вот что. Идти к нему тебе незачем, а золотой мне давай, я как-нибудь передам.

— Пожалуйста, Оля. Только вдруг ты попадешься?

— Что же, семи смертям не бывать, а одной не миновать… Слушай, поклянись мне иконой, что не выдашь! Я тебе что-то скажу!

— Ну, иконой клянусь… Чем хочешь. Господи, я и так бы ни за что не выдала. Пусть хоть убьют.

— Ох, уж не знаю, сказывать ли? Ведь я давно это удумала, а и подушке-то сказать боялась.

— Скажи, Оля, скажи, милая.

— Я… Мне все равно, коли и поймают. Я… — девочка опять остановилась и пытливо взглянула на Женю. Затем, точно разом решившись, она наклонилась к ней поближе и шепнула еле слышно: — Я убегу… все равно убегу, не останусь. Только бы тепла дождаться.

— Убежишь? Куда же?

— В какой-нибудь монастырь. Меня везде возьмут: я по нотам петь умею… за регента [19] могу.

Женя была совершенно поражена. С одной стороны, ее восхищало мужественное решение подруги, а с другой — было и страшно за нее, да и сердце сжималось тоскою.

— Я, значит, опять одна останусь? — дрожащим голосом сказала она.

— Чего одна? Ведь это еще нескоро. А весною, может, и тебя домой возьмут.

— Не знаю. Ничего я не знаю, Оля. Меня дома не любят… Может, и не возьмут.

И Женя прерывисто вздохнула.

— Полно-ка, полно. Ну, мне пора и к месту; ты завтра деньги приготовь, а я с вечера под диван залезу… Как Машка уйдет — я тут как тут.

— А Анюта? Разве она не перескажет?

— Анютка-то? Как бы не так: глупа-глупа, а на это ума хватит. Только ведь она сонуля, только бы до подушки… Там хоть и выноси ее! Ну, а теперь пока прощай.

Девочки крепко поцеловались, и Оля исчезла так же тихо, как и пришла.

С этого вечера Жене стало жить и легче, и в то же время тяжелее.

Легче ей было потому, что почти каждую ночь к ней приходила Оля, с которой она крепко сдружилась; тяжелее же потому, что Оля ей открывала глаза на все, что делалось дурного и злого в доме Аглаи Григорьевны.

На тетку ей было теперь тяжело смотреть. Женя чувствовала, что в ее сердце скапливается глухая ненависть к этой холодной, жестокой женщине, и вся ее искренняя и честная натура протестовала против тех знаков наружного почтения, которые она должна была ей оказывать. Девочка положительно не могла себя заставить с ней говорить. А Аглая Григорьевна приписывала ее лаконичные ответы и вечно опущенные глаза своему разумному воспитанию, заставлявшему смириться неукротимую девочку. Она не подозревала, как далека от смирения была Женя, сдерживавшая себя под влиянием просьб и уговоров Ольги. Но долго продолжаться это не могло.

Деньги Степану передать удалось. Но это повело к совершенно неожиданной катастрофе.

Подсмотрел ли кто, или сам Степан кому-нибудь похвастался, но Аглае Григорьевне стало известно, что у него находится довольно редкая в то время золотая монета, называемая «арабчиком».

Она приказала обыскать Степана, и, когда в его вещах действительно нашли золотой, она приказала привести его к себе и потребовала отчета, откуда у него могла взяться такая сумма, да еще золотом.

Степан, конечно, упорно отпирался. Деньги эти не его, и кто-нибудь ему их по злобе подкинул.

— Вот как! Я тебя, милый, пороть больше не стану, а бунтовщиков у себя держать не намерена. Готовься «под красную шапку». Теперь мне некогда, я на три дня уезжаю, а когда вернусь, так и справимся. Связать его и держать под караулом! — обратилась она к старосте. Обо всем этом узнала в тот же вечер от Ольги и Женя.

— Что это значит: «под красную шапку»? — спросила она с тревогой у плачущей Оли.

— В солдаты, значит, отдадут… Вот что!

— В солдаты? Да ему там не хуже, пожалуй, будет.

— Не хуже, да ведь на двадцать пять лет! Ведь мы старухами будем, когда ему отставка выйдет. А война если… Убьют его! Ох, и зачем эти деньги ему давать было. Как мать-то убивается! Она здесь в прачках… Один ведь у нее и сын-то. Удавлюсь, говорит.

— Не будет этого! Я скажу тетке, что и деньги я ему дала, и письмо ко мне было, — проговорила, вся побледнев и сжав зубы, Женя.

— Что же, говори, а только тогда мне уж здесь оставаться нельзя. Она меня живьем съест. Мне все равно тогда петли не миновать.

— Почему же она узнает о тебе?

— Потому что как начнет тебя пытать да допрашивать, так где же тебе стерпеть, во всем и повинишься.

— Бить она меня не смеет, — с гордостью возразила Женя, — да если бы меня живую на кусочки резали, я бы тебя не выдала, напрасно беспокоишься, — уж с обидой докончила девочка.

— Чего она не посмеет, — задумчиво проговорила Оля. — А ты не сердись, я тебе верю, только… А будь что будет! Надо Степана отстоять. Женюшка, ты с покорностью, ты ее моли, проси за Степана, а обо мне не тревожься, я все равно убежать хотела, ну и убегу.

Долго девочки плакали и целовались в этот вечер. Аглая Григорьевна должна была уехать рано утром, и Женя так и не засыпала всю ночь, чтобы успеть захватить тетку и переговорить с нею до отъезда.

Женя так была взволнована, что, когда она неожиданно появилась в столовой, Аглая Григорьевна сразу увидела по ее бледному и решительному личику, что произошло нечто важное.

— Это еще что значит? Кто тебе позволил встать и провожать меня? Скажите, какие нежности напали. Только раскиснешь вся и заниматься будешь отвратительно… Ну, это еще что? — спросила она с изумлением, когда девочка бросилась перед ней на колени и задыхающимся голосом произнесла:

— Тетя, умоляю вас, не сдавайте Степана в солдаты! Я одна во всем виновата!..

— Вот как, — протянула Аглая Григорьевна. — Отлично. Продолжайте, сударыня, продолжайте.

— И письмо было ко мне, и деньги я ему дала, во всем я, одна я виновата. Простите ему… Накажите лучше меня, как хотите, — он не виноват.

— Ну, уж это мое дело разбирать, виноват он или не виноват. А вот ты-то, как все это знаешь? Что это? Заговор? С холопами заодно? И где ты взяла деньги? У меня же, верно, украла?..

— Я не воровка! А его наказывать не за что, уж и то он две недели больной лежал! Это несправедливо…