Акушер-Ха! - Татьяна Соломатина

Шов между тем слегка подтекает. Но всё в пределах нормы. И я, сплёвывая через левое плечо и молясь всем богам, пытаюсь всё это вот так вот как-то сохранить, улучшить и выписать её к едрене фене, потому что неонатологи уже тоже готовы. И выбор их небогат — или выписать Милочкино вполне здоровое дитя, или сделать всей бригадой харакири.

Под видом перевязки (во время которой Милочка лежит со страдальческим выражением на лице и изгибается дугой при малейшем намёке на прикосновение) я накладываю пару отсроченных швов кое-где, кое-чего распускаю. Ну, короче, кому надо — тот знает методики.

На восьмые сутки я выписываю это чудо и сдаю с рук на руки Иван Иванычу, который, к слову сказать, оказался приличным и вполне порядочным мужиком. Напутствую Милочку рекомендациями и говорю, мол, если что — приходи. А лучше — звони. А ещё лучше письма пиши. Из Австралии. Отправляй с почтовой черепахой.

Проходит пара дней. Я радостно шагаю ранним утром на работу На мне новые великолепнейшие сапоги неимоверно модного фасона из прекраснейшей кожи, приобретённые на честно заработанные мною деньги Иван Иваныча. И, кажется, ничто не может испортить мне настроения. Ни серое небо, ни будничные лица, ни предстоящая «пятиминутка», где меня обязательно будут за что-нибудь сношать часа полтора.

Но жизнь — циничная тётка с чёрным-чёрным чувством юмора! М-да… У приёма стоит чёрная-чёрная машина Иван Иваныча. У машины стоит чёрный-чёрный Иван Иваныч. Чёрным-чёрным ртом он шепчет мне чёрные-чёрные слова: «Милочке плохо. Я её привёз». Я заглядываю в чрево чёрной-чёрной машины. В ней, скрючившись, сидит белая-белая Милочка.

— Что, — спрашиваю, — деточка, случилось?

И вдруг Милочка, совсем по-детски всхлипнув, впервые за всё время тихо заплакала. Заплакала как маленькая девочка и только и смогла прошептать:

— Больно. Очень больно…

Знаете, что она сделала? Рассмотрев своё хозяйство дома в зеркале ещё раз, она узрела какой-то дефект в свежезатягивающемся рубце — в том месте, где я наложила отсроченные швы. Там себе спокойно всё заживало вторичным натяжением, не создавая особых забот, кроме тех, что я порекомендовала приходящей (!) на дом (!!!) акушерке. Но Милочка не привыкла ждать и отступать. Она решила помазать всё это дело йодом. Ну хули не помазать?! А для «надёжности», как она изволила выразиться, Милочка «вылила себе туда» — то есть в рану — целый пузырёк пятипроцентного йода.

За месяц выходили, конечно. И её. И Иван Иваныча. Мы ж не изверги.

Давным-давно, когда из всей ядерной физики была только лампочка Ильича, курили мы с анестезиологом на ступеньках приёмного покоя.

Чтобы вы знали — хирурги и анестезиологи вообще всё рабочее время посвящают курению. А в свободное от курения время немного пишут, немного оперируют, немного обходят туда-сюда палаты. В общем, бездельничают. И, как все бездельники, очень нервничают, когда их отрывают от основного занятия — курения. А мы как раз немного пооперировали — две плановые и одна ургентная. Немного пописали — аж дым из подшипников в запястье правой руки пошёл — и, наконец, приступили к главному занятию всей нашей жизни.

А курить с Серёжей было интересно. Анестезиолог от Бога, балагур, кобель и вообще редкой интуиции и таланта личность.

Курим мы, значит, себе манерно, мечтая телеса под душем омыть, ибо постойте жарким августовским днём трижды в операционной, обёрнутые в многослойный компресс из пижамы, полиэтиленового фартучка и хирургического халата, с бедуинским намордником на всю голову и в очках.

Курим и мечтаем. Вот, мол, душ, пожрать, вечерний обход и в койку в нарды играть, пока не началось…

Но тут карета «Скорой помощи» подъезжает. И мы понимаем — началось.

Ведут под белы рученьки — хотя по-хорошему на каталке бы надо в такой ситуации — очень дебелую женщину невнятного прикида. Не бомжиха вроде… Но какой-то на ней не то кафтан, не то ватник. Кеды какие-то войлочные. Ну да ладно. И не такое видали. Пока её акушерка с санитаркой раздевают — моют — на кушетку укладывают, я ребятам из «Скорой» бумажки подписываю. Мол, доставили в лучшем виде с предварительным диагнозом «влагалищное кровотечение невыясненной этиологии»[22]. Диагнозам «Скорой» можно поэму посвятить. Ребята они все отличные. Пашут, как колхозные лошади времён продразвёрстки, и всё такое. Понять можно — тут не до диагнозов. Хоть «х. з.» не пишут, и на том спасибо. Я доктора «Скорой» за халат — цап!

— Мил-человек, — говорю, — если у неё «влагалищное кровотечение хэзэ-этиологии», пошто ты её мне в обсервацию приволок? Тащи в гинекологию.

— Да рожает она… — ответствует он мне меланхолично. — Дай закурить. — Протягиваю пачку в надежде на развёрнутые комментарии. Забирает всю и молча, прихватив фельдшера, исчезает в августовском липком мороке.

А я остаюсь в приёмном.

Серж никуда не уходит, потому что опытные анестезиологи жопой чуют ситуацию. Пока я со «Скорой» политесы разводила, он уже анестезистку с чемоданом вызвал.

Амбре тётка издает немыслимое. Акушерам-гинекологам это обычно до одного места. Они к кислятине разной степени гнильцы привыкшие. Но тут — что-то невообразимое. И не из района дислокации «цветка лотоса», а от всего тела. Даже наши с Сержем бесчувственные носики рефлекторно скривились. А санитарка уже допрашивает:

— Когда мылась последний раз, женщина?!

— Неделю тому баньку топили… — отвечает та и смотрит на нас, как Алёнушка на Змея Горыныча.

Мне неудобно стало. Я так извиняющимся тоном говорю:

— Раздвиньте, пожалуйста, ноги, мне надо посмотреть, что там.

Она глазами клыпает, прям как будто сказать хочет: «Не надо!»

— Надо, Вася, надо! — говорю строго и убедительно.

Она ноги раздвинула, и меня прям ударило волной убойной мысли: «Преждевременная отслойка плаценты». Кричу акушерке:

— Стетоскоп! — А тётку спрашиваю: — Какой срок?

— Какой срок? — испуганно вторит мне она. — Никакого срока нет! Не сидевшие мы и в президенты не выдвигались! Никакого срока на мне нет, боярыня доктор!

— Не ври! — злобствую. — Есть на тебе срок, и немалый! То есть — в тебе! Зачем доктору врёшь?!

— Вот те крест…

— Какой, говорю, на хрен, крест, если я сердцебиение слышу?!

Зажмурив нос и заглотив глаза поглубже в череп, чтобы не разъело, я приникла ухом к деревянной трубке, прижатой к необъятному тёткиному пузу. Пошарила туда-сюда. Нашла. Слева, внизу, ритмичное, слегка приглушённое, порядка 140 ударов в минуту. Пока не особо страдает, но времени уже нет.

— Разворачиваем операционную, — говорю Серёге. — Преждевременная отслойка. Бережно её, как фарфоровую статуёвину, на каталке в оперблок. Пойдём, брат, покурим перед стартом. Вдруг не доведётся? На финише…