Слепой. Исполнение приговора - Андрей Воронин

Залитое восковой мертвенной бледностью лицо убитого выглядело измученным, но умиротворенным, глаза были закрыты, и Струп почему-то решил, что умер он не сразу. Прогоревшая на спине спортивная куртка была расстегнута, слева за поясом джинсов торчал пистолет, который Фома даже не попытался достать. Выпрямляясь, Струп отступил на полшага от тела. Под правым каблуком что-то хрустнуло, и, посмотрев под ноги, он увидел, что растоптал шариковую ручку. Ручка, наверное, выпала из кармана у Фомы, когда тот, получив пулю в спину, падал на дорогу. Едва успев это подумать, Бурсаков заметил, что треснувший корпус из белой пластмассы запачкан красным. Ручка лежала в полуметре от кровавой лужи, а значит, запачкаться случайно, сама по себе, просто не могла.

Приглядевшись внимательнее, он заметил зажатый в кулаке мертвеца листок бумаги. Тело уже окоченело, и, чтобы разогнуть скрюченные, твердые, как сучки, пальцы, майору пришлось потрудиться. Испачканный кровью листок оказался пропуском, дающим право проезда по территории заповедника. Прямо поперек печатного текста с вписанными от руки личными данными владельца и номером транспортного средства Фома корявыми, разъезжающимися буквами написал несколько слов. Разобрав написанное, Струп присвистнул.

– Вот ты и попался, голубчик, – пробормотал он, бережно убирая окровавленную бумажку в нагрудный карман куртки.

Новый порыв ветра швырнул в лицо горсть колючих песчинок, а в следующее мгновение хлынул дождь – резко, без предупреждения. Он был ровный и спорый, и за пару секунд, которые потребовались, чтобы добежать до машины, Струп успел основательно промокнуть.

Клуб назывался «Летучая мышь» и пользовался большой популярностью у столичной молодежи, которая могла себе позволить весьма недешевое удовольствие проводить здесь время. Был полдень, до открытия заведения оставалось еще несколько часов, но под полупрозрачным навесом на отделанном полированным гранитом крыльце неподвижно торчали, равнодушно глазея на прохожих, четыре рослых, могучего телосложения гражданина в темных деловых костюмах.

Денек опять выдался серый, пасмурный, дождь лил с самого утра, то ненадолго прекращаясь, то припуская с новой силой, и машины на клубной парковке были рябыми и пупырчатыми от осевших на них мелких капелек влаги. Среди них выделялся своими внушительными даже по московским меркам габаритами черный «кадиллак» владельца сети ресторанов и ночных клубов, к которой относилась и «Летучая мышь», Якова Наумовича Портного. В двух шагах от него мок под дождем белый лимузин, которым, приезжая в Москву, пользовался давний приятель и деловой партнер Якова Наумовича из славного города Донецка, Иван Захарович Бурко. Москву Иван Захарович недолюбливал – не из соображений националистического характера, которые ему, сыну населенного детьми и внуками ссыльных шахтерского края, были глубоко чужды, а просто недолюбливал, и все, считая этот город малопригодным для жизни и чем дальше, тем больше теряющим последние крупицы очарования, которым некогда обладал. Поэтому в столицу Российской Федерации Иван Захарович наведывался нечасто и только тогда, когда его присутствия в этом финансовом Вавилоне настоятельно требовали дела.

Партнеры расположились в кабинете управляющего, отделанном со сдержанной роскошью, которая влетела Якову Наумовичу в кругленькую сумму, и которую простодушный потомок донецких шахтеров ошибочно принимал за признак свойственной всем соплеменникам господина Портного прижимистости. Окна этого расположенного на втором этаже помещения снаружи были закрыты стальными пластинчатыми шторами, а плотно задернутые тяжелые портьеры окончательно превращали день в ночь. Скрытые светильники заливали просторный кабинет мягким, рассеянным светом; за большим панорамным окном, занимавшим почти всю стену справа от входа, дремал погруженный в сумрак пустой ресторанный зал, видимый как бы с высоты птичьего полета. Сейчас, после ухода уборщиков, там царили тишина и идеальный порядок – состояние, в котором это предназначенное для шумных массовых безумств место нечасто видел даже хозяин.

Упомянутый гражданин представлял собой импозантного мужчину лет пятидесяти с небольшим, холеного и весьма примечательной наружности. Он был крупного телосложения, уже заметно погрузневший, смуглый, как индеец, и горбоносый – опять же, как индеец с американской десятицентовой монеты. Сходство с коренным жителем Северной Америки усиливалось прической. Спереди Яков Наумович уже основательно облысел, но на затылке волосы оставались густыми, пышными; они слегка вились и были собраны в перетянутый кожаным шнурком конский хвост, который доставал до лопаток. Эта заметно посеребренная сединой деталь наружности служила Якову Портному визитной карточкой чуть ли не с конца девяностых, когда он отбыл свой последний срок за финансовые махинации и незаконные операции с золотом и валютой, и именно она, эта деталь, со временем дала ему нынешнюю кличку – Хвост.

Иван Захарович Бурко был приземистый, широкий в кости, с круглой, бледной от недостатка свежего воздуха и солнечного света физиономией, увенчанной густой, без единого седого волоска шевелюрой с лихим казацким чубом. На нем были светло-серые, с металлическим отливом брюки и кремовая рубашка с коротким рукавом. Рубашка была по старинке заправлена в брюки – во-первых, потому что Иван Захарович так привык и не видел причины менять свои вкусы. А во-вторых, такой наряд практически не оставлял места для фантазии, позволяя всем желающим своими глазами и безо всякого труда убедиться, что такой солидный бизнесмен и авторитетный член донецкой диаспоры, как Иван Бурко, давно избавился от предосудительной манеры являться на важные деловые переговоры, припрятав за пазухой ствол. (За пазухой он действительно ничего не прятал, компактный тупоносый «смит-вессон» лежал в укрепленной под брючиной на правой лодыжке матерчатой кобуре. Это было немного непорядочно, но Иван Захарович почти не сомневался, что, если хорошенько поискать среди многочисленных подушек на диване, где расположился Портной, там тоже найдется что-нибудь не предусмотренное кодексом деловой чести и взаимными договоренностями).

Партнеры потягивали «хенесси экстра олд» и под этот божественный напиток вели неторопливую беседу о пустяках, обмениваясь не имеющими никакого значения новостями и анекдотами из жизни общих знакомых и исподволь подбираясь к теме, ради обсуждения которой Иван Захарович, собственно, и прилетел в Москву.

Как всякий умный человек с деловой хваткой и ярко выраженным стремлением нажить побольше денег – говоря простыми словами, аферист, – Иван Захарович отлично умел использовать в своих корыстных целях чужие слабости и предрассудки. И, как всякий аферист достаточно высокого полета, пользовался слабостями не отдельных людей – беззащитных пенсионеров, ушибленных пыльным мешком интеллигентов, истосковавшихся по мужской ласке одиноких дамочек и прочих лохов, – а целых народов и даже государств.

Исторически сложилось так, что уроженцы Восточной Украины испытывают стойкое предубеждение против жителей Западной, и наоборот. У самых глупых, невоспитанных и экстремистски настроенных представителей этих регионов дело сплошь и рядом доходит до драки (это сейчас; раньше на кулачные бои никто не разменивался – тогда, сразу после Второй Мировой, в основном, стреляли, резали и жгли). Этими исторически сложившимися разногласиями, как обычно, умело пользуются политики, карабкаясь к вершинам власти по головам наслушавшегося националистической или, наоборот, пророссийской демагогической болтовни дурачья.