Немецкие бомбардировщики в небе Европы. Дневник офицера люфтваффе. 1940-1941 - Готфрид Леске

Несколько дней назад я писал о том, что нас, бомбардировщиков, называют воздушной пехотой. Потом у меня зашел об этом разговор с ребятами. Некоторые считают, что нас надо называть воздушной артиллерией. Сошлись на том, что все люфтваффе можно подразделить в соответствии с тем же принципом, по которому различаются наземные рода войск.

Мы, бомбардировщики, таким образом, пехота. Разведывательная авиация – само собой, разведка, собирает данные о противнике. «Штуки» – это, видимо, воздушная тяжелая артиллерия, а штурмовики – артиллерия легкая.

Все это, конечно, шутки ради, да и не совсем точно. Всякое сравнение, как говорится, хромает, если к нему внимательно присмотреться.

Недавно присутствовал на представлении вермахтбюнне.[23] Артисты прибыли в расположение части и заняли помещения в здании, которое служит местным жителям гостиницей. Смотрели комедию Лауффа «Пансион Шолера». По всей видимости, пьеса довольно старая, лет сорок или около того, но до сих пор чертовски смешная. Мы все ржали как лошади.

История о том, как некий герр Клаппрот (не еврей) приезжает в Берлин из небольшого провинциального городка навестить племянника. На самом деле он хочет увидеть в большом городе как можно больше всяческих развлечений, чтобы по возвращении домой было о чем рассказать. Он просит своего племянника, которому он, кстати сказать, ежемесячно высылает содержание, помочь ему увидеть какую-нибудь частную лечебницу для душевнобольных, – разумеется, в качестве посетителя.

Клаппрот очень много слышал о частных лечебницах для душевнобольных и теперь желает увидеть одну из них собственными глазами. Племянник обсудил это дело со своим другом, художником по имени Кислинг; эти двое везут Клаппрота в довольно респектабельное заведение для среднего класса – в пансион Шолера, сказав ему, естественно, что это частная лечебница для душевнобольных. Но при этом они предупредили герра Клаппрота, что никто ни в коем случае не должен догадаться, что он знает, что это лечебница для душевнобольных, потому что, если сумасшедшие об этом узнают, они его запросто убьют.

Некоторые гости пансиона и в самом деле были довольно чудаковаты. Там, например, была писательница, которая захотела написать роман о герре Клаппроте. А еще был исследователь Африки, который немедленно подарил ему котенка леопарда. Была также престарелая госпожа, пожелавшая выдать за него свою дочь. Был бывший майор, который вызвал его в конце концов на дуэль. Короче говоря, у Клаппрота была масса причин поверить, что он находится в лечебнице для душевнобольных.

А после того, как он возвращается в свой маленький городок, весь этот народ неожиданно появляется у него дома. Он просто в ужасе и, чтобы спасти положение, пытается посадить всех этих якобы сумасшедших людей под замок. Он так разволновался, что все решили, будто он сам сошел с ума, так что его самого чуть было не упекли в сумасшедший дом, но в этот момент все выяснилось, и в конце – свадьба и все счастливы.

Правда, чертовски смешно.

Потом мы сели, выпили с актерами. Странные люди актеры. Я не то чтобы второй Клаппрот, но уверен, что у актеров не все в порядке с головой. В обычной жизни они говорят так, будто все еще на сцене.

Актер, который играл художника Кислинга – довольно молодой еще парень, – постоянно жаловался. Говорит, подавал прошение в люфтваффе, но его не взяли. Он до сих пор этим очень расстроен. Полагает, что это ниже его достоинства – играть на сцене, тогда как он мог бы, как он сказал, «летать на Англию и сбивать „харрикейны“». Он искренне полагает, что это проще простого. Честно говоря, особого желания продолжать разговор в такой компании не было, но просто так уйти тоже было нельзя.

Успокоился он только тогда, когда мы все разом стали его убеждать, как замечательно он сегодня играл и какую гигантски важную работу он делает, потому что только благодаря ей держится моральный дух солдат… Он был явно польщен, а потом вдруг вынул почтовые открытки со своей фотографией и автографом и начал нам раздавать, хотя мы его об этом не просили. Во всяком случае, я не просил.

Когда мы прощались, он опять помрачнел. Как это ужасно, говорит, что их театр называется армейским. Вот если бы он назывался фронтовым театром, то это звучало бы значительно лучше.

Вскоре нам волей-неволей пришлось попрощаться – они отбывали той же ночью. Вся труппа погрузилась в один большой автобус. Они направлялись за сотню километров отсюда, где у них спектакль завтра утром. Жизнь действительно не слишком легкая. Особенно для женщин – они выглядели смертельно уставшими. А та девушка, которая вышла замуж за Кислинга – я имею в виду, конечно, в спектакле, – оказалась не такой уж красивой. Да и вовсе не такой молодой, как казалась на сцене.

Последние несколько недель летаем в основном ночью. Обычно мы собираемся в инструкторской в час ночи. Вот что странно: когда бы ты ни лег перед тем, никогда не высыпаешься к часу ночи. Главный определяет нам полетные цели, а также дает указания по поводу навигации и связи. Подготовка к ночному полету в целом более тщательная, чем к дневному. Обычно сам Главный появляется на поле, отзывает некоторых из нас в сторону на несколько слов и дает последние советы.

Потом он ждет, когда мы все взлетим, садится в свой самолет и следует за нами. Мы его называем маячком.[24]

В столовой все со мной очень предупредительны. Спасибо, конечно. Все делают такой вид, будто ничего не произошло. Меллер и двое других ребят подсели ко мне за стол, а потом подходили другие, здоровались и заводили какой-нибудь разговор. Как будто в самом деле ничего не произошло.

Никто ни о чем не спрашивал, даже намеком. Время от времени я пытался что-то сказать о своих товарищах. Я был просто не в состоянии молчать о них. Я так с ними сжился за это время, что, о чем бы ни думал, я сразу же вспоминал о них. Но другие изо всех сил делали такой вид, будто ничего об этом не слышали. Все упорно переводили разговор на другую тему. Просто не давали мне говорить о моих товарищах.

Я это знаю: тема смерти здесь под запретом. Это первая заповедь летчиков. Но одно дело, если ты отвлеченно знаешь о чем-то, что это случается по сто раз на день, и совсем другое дело – столкнуться с этим лицом к лицу. Я никогда не думал, что так тяжело не говорить о том, о чем хочешь сказать. Бедные мои ребята. Я беспрерывно думаю только о них.

Мне казалось, доклад в кабинете Главного никогда не кончится. А они все задавали и задавали вопросы. Они снова и снова возвращались к одним и тем же деталям, которые я уже объяснил десятки раз. Но мне нечего роптать. Они должны составить исчерпывающий отчет, а я должен его подписать.

Когда наконец вышел на воздух, я решил, что надо бы отвлечься на что-нибудь и бросить думать обо всем этом. Но я не смог. Как-то так получалось помимо моей воли, что я постоянно думал и говорил только об этом. Может быть, мне будет легче, если я кому-нибудь об этом напишу. Может быть, Эльзе. Или Роберту.[25] Роберт поймет. Я бы многое дал, чтобы быть сейчас с ним. Так, наверное, бывает всегда. Всегда остаешься один, когда тебе позарез нужен хоть кто-нибудь, с кем можно поговорить. Вода. Вода все время стоит у меня перед глазами. Никогда не думал, что она такая соленая. Точнее, я это хорошо знал, но почему-то забыл.