Воспоминания. Министр иностранных дел о международных заговорах и политических интригах накануне свержения монархии в России, 1905–1916 - Александр Петрович Извольский

значительной степени ее сторонником. Если бы он имел возможность, как случилось со мной, изучать политическую и социальную жизнь Западной Европы, я убежден, что его ясный и сильный ум совершенно отбросил бы все ошибки славянофилов.

В соприкосновении с одним из наиболее жизненных вопросов России — аграрным вопросом — он не поколебался отбросить роковую концепцию о мире, принесшую столько зла, и принять, вопреки ожесточенному сопротивлению, систему мелкой собственности. С другой стороны, к несчастью, он не оказался способным подняться над особо опасными теориями славянофилов, и это вызвало, несмотря на все мои усилия переубедить его, чрезвычайную склонность к сильному, неумеренному национализму, что вызвало самые печальные последствия и в конце концов повело к разрыву наших политических отношений.

Но то, что составляло неоспоримое и бесспорное превосходство господина Столыпина и с самого начала устанавливало его превосходство над его коллегами, было редким сочетанием качеств как сердечности, так и твердости характера. Я уже упоминал о репутации, которую он приобрел за храбрость и хладнокровие, пример которых он позже привел в еще более поразительной манере. Эти две черты были выражением жизненной энергии, равной которой я редко видел, особенно у представителей моей расы; однако, встречаясь с ним в первый раз, человек был впечатлен и привлечен простотой и мягкостью, которые придавали его личности неотразимое очарование, а при дальнейшем знакомстве обнаруживал в нем возвышенность и благородство души, отчего сила характера, который при определенных обстоятельствах становился даже диктаторским, ни в малейшей степени не страдала. Его возвышенное и рыцарское представление о долге сделало из него слугу, до мученичества преданного своему государю и своей стране, но, в то же время, он был так горд своим именем и ревниво относился к своей свободе, которую всегда поддерживал по отношению к придворным и бюрократии, считавшим его незваным гостем в свете и бывшим более или менее враждебными к нему. Ему были свойственны сдержанность и независимость, к которым мало привыкли в этой сфере и которые, к сожалению, никогда не были оценены по достоинству царем и его приближенными.

Портрет этого замечательного человека, который я попытался набросать, был бы неполон, если бы я не отметил его чудесный ораторский дар. В его первом обращении к Думе он показал себя оратором исключительного дарования. Я употребляю слово «показал», потому что до этого времени никто не знал о его ораторском таланте, и, по всей вероятности, он сам не знал о том, что обладает таким талантом, потому что раньше заседаний Думы в России не было учреждения, в котором можно было бы обнаружить свои ораторские способности.

Мы видели, что дебаты на земских собраниях носили довольно привычный и неформальный характер, неблагоприятный для развития ораторского стиля. Русский, как мы впоследствии обнаружили, особенно в период после падения монархии, не только наделен природным даром красноречия, но, увы, слишком склонен злоупотреблять этим даром в ущерб действиям. Я без колебаний повторяю, что использование трибуны оказало нездоровое влияние на дебаты в Думе, но в случае Столыпина она стала могущественным инструментом управления. На собраниях земств, в которых он принимал участие до того, как стал министром, его научили говорить без подготовки, и самые замечательные речи, произнесенные им в Думе, были чисто импровизированными. Чаще всего он поднимался на трибуну под влиянием внезапного порыва, без рукописи и даже без заметок, и более часа очаровывал своих слушателей пламенным красноречием. В такие моменты небольшие ошибки в произношении, характерные для семьи его матери, полностью исчезали, и именно чистым и живым голосом он произносил те «крылатые слова», которые стали объединяющим призывом для тысяч россиян, читавших его речи. Для правительства было неоценимым преимуществом иметь возможность противопоставить ораторскую силу Столыпина и четкость мысли Коковцова своим противникам, которые, хотя и насчитывали в своем числе нескольких выдающихся ораторов в Первой Думе, не могли похвастаться ни одним, кто был бы выше или даже равен этим двум красноречивым министрам.

На данный момент я ограничусь этим кратким очерком личности господина Столыпина, фигура которого будет выделяться более рельефно в ходе моего изложения событий, которыми были отмечены годы нашего с ним сотрудничества; но я не могу удержаться от выражения своего удивления по поводу скудной справедливости, которая была проявлена по отношению к нему некоторыми писателями, которые не смогли представить его в истинном облике европейской публике. В книге доктора Диллона «Россия в упадке», какой бы поучительной она ни была, я нахожу, среди других тем, по которым придерживаюсь иного мнения по сравнению с ее талантливым и дальновидным автором, что он тоже не относится к деятельности Столыпина с должным вниманием, поскольку он фактически замалчивает ее. Прочитав этот труд, столь богатый документальными свидетельствами, но, увы, столь часто пристрастный в выводах, нельзя не удивиться тому, что при описании эпохи политической истории России, в которой доминировала личность Столыпина, почти не упоминается его имя. Я могу объяснить это только предположением, что доктор Диллон был так увлечен прославлением графа Витте (и я был бы последним, кто упрекнул его за это) и так хорошо знал глубокую неприязнь, которую его герой испытывал к господину Столыпину, что предпочел опустить все ссылки на тему, суждение относительно которой графа Витте производило впечатление несправедливого и открытого для вопросов.

Когда после вхождения в кабинет Горемыкина я обратил свое внимание на Думу, зрелище, которое мне представлялось, было совершенно необычайное. Я уже говорил раньше, как был поражен наличием большого количества крестьян среди депутатов, которые фигурировали на торжественной церемонии открытия Думы в Зимнем дворце.

Согласно избирательному закону Дума включала 524 депутата, но выборы еще не закончились в некоторых частях империи, и не больше 500 депутатов присутствовали при открытии Думы. Из этого числа около 200 депутатов принадлежали к крестьянскому сословию. На первом месте стояли кадеты, которые, по причинам, мною уже изложенным, получили перевес над консерваторами и умеренными либералами, или октябристами. Кадетская партия, обнаруживавшая радикальные тенденции, очень прочно и строго организованная, насчитывала 161 члена и усиливалась двумя группами, менее радикальными, но всегда голосовавшими вместе с кадетами — «партией демократических реформ» и «партией мирного обновления». Эти партии не были многочисленны, но они имели в своих рядах несколько значительных лиц. Умеренные либералы, или октябристы, были представлены незначительным количеством депутатов, едва отличавшимися от консерваторов, вместе с которыми они насчитывали около трети общего количества депутатов. Социалисты насчитывали всего 17 депутатов, причем они не были избраны как таковые, потому что обе революционные партии — социалисты-революционеры и социал-демократы — отказались принять участие в выборах, требуя созыва учредительного собрания и всеобщего избирательного