Фрейд - Петр Люкимсон

Судя по очередному письму другу, написанному в перерыве между экзаменами, юный Фрейд в тот период больше всего презирал «посредственности», тех, кто вместе с толпой просто плывет по течению и проживает серую, заурядную жизнь, не оставив после себя никакой памяти. И больше всего страшился, что сам окажется «посредственностью» и проживет так невзрачно.

«Ты воспринимаешь мои „заботы о будущем“ слишком беспечно, — писал он. — Люди, которые, как ты говоришь, не боятся ничего кроме посредственности, — в безопасности. В безопасности от чего? Разумеется, не от того, чтобы стать посредственностями. Разве дело в том, боимся мы чего-либо или нет? Не кажется ли тебе, что главный вопрос здесь должен был звучать иначе: имеют ли наши страхи под собой реальную основу? Не секрет, что и великие умы тоже ловят себя на сомнениях, но разве следует из этого то, что каждый, кто сомневается в своих способностях — человек великого ума?.. Все-таки прелесть нашего мира именно в богатстве возможностей, несмотря на то, что оно, к сожалению, не самая надежная основа для самопознания».

В автобиографии Фрейд настаивает, что решающую роль в выборе им профессии врача сыграло эссе Гёте «Природа». «Когда читаешь это эссе, — пишет он, — поражает его дифирамбический тон и обильное использование романтических метафор, характеризующих Природу как великодушную, всеведущую, всемогущую мать, которая дает своим любимым детям (отголосок фаустовской темы) привилегию идти на поиск своих секретов».

Согласитесь, это звучит красиво. Вдобавок, какой простор открывается для биографов Фрейда в толковании этих строк как явном доказательстве наличия у него эдипова комплекса, тайного влечения к матери, прикрываемого восхищением матерью-Природой! Но да будет позволено автору этой книги предположить, что за этой версией не стоит ничего, кроме столь свойственной великому Зигмунду Фрейду тяги к рисовке, к облачению себя в романтическую тогу героя. Это становится тем более ясно, когда то тут, то там в его книгах натыкаешься на признание, что он никогда не испытывал настоящего влечения к медицине. «Скорее, мною двигал вид любознательности, относящийся гораздо более к человеческим отношениям, чем к естественным объектам», — писал Фрейд.

Правда, видимо, заключается в том, что на деле у юного Фрейда, как и у тысяч других его еврейских сверстников, выбор был невелик. Философия и история не считались у еврейских родителей «достойными профессиями», позволяющими зарабатывать на жизнь. Юриспруденция, как уже отмечалось, была для них закрыта. Коммерция ассоциировалась с ненавистным «торгашеским духом» отцов. Таким образом, те еврейские юнцы, у кого не было технического склада ума или достаточной смелости, чтобы попробовать себя в искусстве, шли в медицину. Именно этим объясняется столь резкое увеличение числа врачей-евреев в Европе того времени.

Этот наплыв евреев на медицинские факультеты, в свою очередь, стал одной из причин резкой вспышки антисемитизма в кругах немецких и австрийских медиков. Одним из ярких выразителей этих взглядов стал выдающийся немецкий хирург Теодор Бильрот. В своих статьях он писал, что «между чистой немецкой кровью и еврейской кровью — большая разница»; что слишком много евреев из Венгрии и Галиции приезжают в Вену учиться на врачей, чтобы стать затем весьма посредственными медиками; что следует спасать университет от этих «культурно недоразвитых эмигрантов, которые даже если и думают на более богатом немецком языке, чем многие чистокровные тевтонцы», не могут считаться настоящими немцами и т. д. Но, что показательно, евреев это не останавливало, и число их на медфаках продолжало увеличиваться.

Фриц Виттельс в книге о Фрейде толкует его слова, что решающее значение для выбора профессии на него оказал Гёте, как «покрывающее воспоминание». «Что в действительности дало толчок Фрейду, я не знаю. Гёте сначала изучал юриспруденцию, а потом сделался естествоиспытателем, и во все времена оставался поэтом. Штекель сообщил мне, будто Фрейд говорил ему о своем желании впоследствии сделаться романистом, чтобы оставить миру рассказанное его пациентами»[55], — констатирует Виттельс.

Не исключено, что так оно и было: Фрейд видел в медицине своеобразный путь к литературе, к карьере писателя, о которой он продолжал мечтать. И надо заметить, по меньшей мере отчасти он эту мечту реализовал: широкая публика читала его книги, изобилующие примерами из жизни, куда с большим интересом и пиететом, чем коллеги по медицинскому цеху.

К середине июля 1873 года Фрейд получил выпускной аттестат с отличием. Спустя короткое время он записался на медицинский факультет Венского университета. Его родители опять выехали на лето в Рознау, но, видимо, из-за финансовых трудностей (надо было еще придумать, как оплатить совсем не дешевую учебу в университете!) на этот раз оставили старшего сына в Вене. Впервые предоставленный сам себе, Фрейд бродил по городу, заглядываясь на проходивших мимо женщин, испытывая искушение заглянуть в какой-нибудь бордель, отгоняя его от себя и по возвращении домой снимая рукой накопившееся сексуальное напряжение.

Кстати, на медицинский факультет Сиги записался не как Сигизмунд, а как Зигмунд Фрейд и отныне стал называть себя только так. Выбор этого древнегерманского имени, означающего Победитель, был, безусловно, символичен. Он отражал и стремление Фрейда как можно дальше убежать от своих еврейских корней, и его неразрывную связь с немецкой культурой, и страстное желание войти в ее историю Победителем — вопреки всем препятствиям и юдофобам.

В итоге ему это, безусловно, удастся. Но только не в студенческие годы.

Первый год учебы в университете ушел у Фрейда на то, чтобы убедить самого себя, что если не медицина, то по меньшей мере естествознание и есть его истинное призвание. Он наслаждается своим новым статусом, и в письмах Зильберштейну представляет себя этаким классическим шалопаем-студиозусом, пропускающим лекции и одиноко скитающимся по венским улицам, «изучая толпу» и испытывая, как и положено романтическому герою, тоску и стеснение в груди.

Подлинные причины этой самой тоски крылись в разочаровании учебой и неутолимом сексуальном голоде. На втором курсе это разочарование нарастает. Фрейд посещает лекции по анатомии, физиологии, зоологии, физике, математике, дарвинизму, засиживается далеко за полночь над учебниками, но его письма к Зильберштейну полны беспокойства и неуверенности в себе.

Его настроение резко меняется, когда в конце 1874 года на праздник Хануки, обычно накладывающийся на христианское Рождество, в гости к Фрейдам из Фрейберга приезжает с сестрой Жизела Флюс. Пребывание с девушкой под одной крышей возбуждает Зигмунда. Полузабытое подростковое чувство вспыхивает в нем на какое-то время с новой силой. В январе юные гостьи решили брать уроки танцев. Зигмунду доверяют роль их партнера, и он с нескрываемым упоением пишет об «удовольствии прикоснуться к Жизеле».

Но строгие моральные рамки (ох уж эта «культура»!), в которых он воспитан, не дают ему зайти дальше этих прикосновений. Зигмунд вновь и вновь вынужден подавлять бушующее в нем сексуальное желание, удовлетворять его с помощью старого испытанного способа, которого в душе он тайно стыдится, и, само собой переносить это желание в свои сны. Возможно, уже тогда у него возникла мысль, что любое сновидение показывает нам исполнение тайных желаний.