Пристрастие к некрасивым женщинам - Ришар Мийе

Я забыл о далеких уже неудачах с Брижит Нэгр и Мари-Лор Эспинас. (Я даже извлек из этих неудач урок. Я решил, что первая на самом деле была еще страшнее, чем я, но испытывала потребность убедить себя в обратном и поэтому принесла меня в жертву богине общества. А вторая испытывала ко мне некую слабость, поняв, что можно найти красоту и в уродстве, равно как и в красоте можно найти что-то дьявольское. Кроме того, взгляды других людей могли давить на сердце слишком тяжелым грузом.) Из всего этого я заключил, что для каждой степени красоты есть эквивалентная физиономия другого пола. Это находит свое подтверждение каждый день: красивые люди встречаются, формируют пары, ищут друг друга по законам мимикрии и своему вкусу. Или чтобы защититься друг от друга вплоть до развода. Именно поэтому люди уродливые должны подыскивать себе подобных и не отступать от этого правила.

К этому следует добавить два замечания: в первой половине жизни довольно симпатичные парни живут с почти уродками. Это можно объяснить тем, что сексуальность юных мужчин часто бывает непостоянной, голодной, болезненной, почти невыносимой, и первая же женщина, которая регулярно проливает на это желание соответствующий бальзам, имеет возможность долго удерживать при себе мужчину, как бы она ни выглядела. Ведь сексуальное одиночество хуже всего особенно во время, когда удовлетворение желаний становится чуть ли не законом общественной жизни. Именно это вынуждало старого Антуана Пуарье из Сьома говорить: «Счастлив мужчина, чья женщина имеет игривые руки, за что ее и любят!»

Второе замечание заключается в том, что следует понимать различие между желаниями и целями у мужчин и женщин. Последние менее требовательны в вопросе внешней красоты и частоты сексуальных сношений, во всяком случае более снисходительны. Не стоит забывать, что красивая женщина может отдаться некрасивому мужчине, а вот некрасивой или достигшей более чем зрелых лет женщине будет трудно возбудить желание у мужчины, за исключением разве что некоего извращения или романтической кристаллизации, как сказала бы сестра, большая почитательница Стендаля. Она считает мой закон ничтожным и уверена, что жизнь создана из одних исключений из этого правила. А «Пармская обитель» для нее – это исключение из исключений, самая прекрасная мечта, которая (она призналась мне в этом в тот вечер, когда мы отмечали ее шестидесятилетие) не дала ей броситься вниз с вершины той вулканической скалы, которую называют органами Бора. Эта скала возвышается над городом, а ее основание достаточно изувечено подземными потоками.

Однако именно к этим уродливым женщинам я в конце концов повернулся лицом в возрасте двадцати трех лет, сразу же по прибытии в Париж. Я тогда мечтал о встречах с другими женщинами, не с проститутками. Но на что мог надеяться юный провинциал, мучимый более, чем другие, потребностями плоти, не имевший ни денег, ни настоящей поддержки, за исключением той, которую из жалости к моему ужасному внешнему виду оказывал мне начальник отдела благотворительности в парижской мэрии? Впрочем, даже хуже, чем провинциал: нечто вроде крестьянина без земли и родственников. Мать, как и отец, выросла на ферме, оба пропахли землей, будучи единственными детьми в семьях и рано лишившись родных. Они оставили мне в наследство только это лицо, маску, которую я не могу сорвать. Они причинили мне еще одно горе в будущем, горе не менее страшное, поскольку я с годами отказался от мысли стать писателем, о чем долго мечтал. А Париж дал мне в некотором смысле возможность избежать многих проблем: моя внешность растворилась в толпах гибридных людей с безразличными взглядами, и я, ненавидя толпу, нашел в ней, несмотря ни на что, некое умиротворение.

«И потом, что такое уродливая женщина?» – спросила меня недавно Мелани, молодая женщина с невыразительным лицом, которая в зависимости от настроения могла казаться красивой или невзрачной. В тот день она была несколько раздражена моей теорией, которую я излагал всем подряд. Она опасалась, что ее отнесут к какой-нибудь категории, для нее чисто эстетической, а следовательно, недостойной. Она считала, что речь идет о живых людях, они не несут ответственности за свой внешний облик, и каждый индивидуум несовместим с всякими обобщенными положениями.

Всякий разговор на эту тему был бессмыслен: ни одна женщина, даже отвратительная, никогда не сможет признаться в своем уродстве. «Почему страшная женщина считается намного уродливее, чем любой некрасивый мужчина? И почему ее осуждают более сурово, она не может ни на что надеяться, кроме как окунуться в сапфическую любовь?» – ответил на это я с излишней горячностью, чтобы Мелани не приняла это на свой счет.

– А какая, по-твоему, я? – спросила она.

Мы все время возвращались к этому вопросу или ходили вокруг, давая возможность осесть в нас, словно инею. Самые смелые женщины, кто знал о своей красоте или привлекательности, и менее уверенные в себе чувствовали опасность и надеялись, что слова избавят их от очевидного, что они отвергали всеми силами (что было не уродством само по себе, а суждение, которое такой человек, как я, посмел вынести о них). Самые отчаянные или самые ранимые говорили мне: «Да кто ты такой, чтобы судить о том, что красиво и что уродливо! Есть ли на свете кто-то по-настоящему уродливый?» Я отвечал на это, что я – голос из ниоткуда и индивид без будущего.

«Правда, ты знаешь об уродстве больше, чем другие», – в конце концов произносили они и сразу же прикусывали губы. Но при этом они улыбались и чувствовали себя отомщенными за себя и весь женский род, который, как они полагали, притеснялся, стоило только обидеть одну из них. Эта реакция свойственна всем женщинам, особенно страшненьким, кто решил все поставить на ум, волю, работу, семью и даже на любовь. А моя сестра, прочитав «Пармскую обитель», в некотором смысле разочаровалась в любви и избавилась от свойственного любовного головокружения.

На этом разговор заканчивался, честь была спасена, а женское главенство восстановлено, поскольку именно женщины более или менее тайно, но с желанием рассказать об этой тайне из законного принципа равенства, правят миром. А в начале нового тысячелетия они смогут размножаться без прямого участия самца, когда все заботы об отцовстве, фамилии, семье уже уйдут в прошлое, когда евгеника станет уделом женщин, а мужчины будут жить только для того, чтобы просто существовать и отражаться в глазах других, в частности женщин. Когда полы станут более одинокими, чем когда-либо, а уродливые и красивые люди еще более изолированными, более редкими, они станут объектами отторжения или чрезмерно назойливого ухаживания.

Утвердившись в своем законе эквивалентов, я вступил в ареал обитания некрасивых женщин. Этот ареал ни с чем не соизмерим и почти так же недоступен, как и сфера обитания красоты, прежде всего потому, что очень немногие женщины отдают себе отчет в том, что они некрасивы, или принимают это без борьбы, бросаясь в свое уродство, как в морскую пучину. А если даже они и признают это, то всю жизнь ищут опровержение этому во взглядах мужчин, а не женщин, которые относятся друг к другу настолько же жестоко, насколько снисходительно к мужчинам. Они жаждут любви, большой любви, как спасительного, если не сказать преобразующего, чувства. Я сам встречал некрасивых женщин, ставших если ли не красавицами, то по меньшей мере светившихся от счастья в начале зарождения их, пусть и отчаянной, любви. При этом счастье придавало им несколько глуповатый вид, а нечто похожее на красоту в те моменты очень походило на светящееся умиротворение, которое придается лицу сексуальным удовлетворением, прогоняющим напряженность и страх. Сидя в конце дня на террасе кафе, можно забавляться при виде женщин, только что покинувших объятия любовников, когда некоторые из них несут в себе, как свидетельство любви, семя любовников. Некоторые говорили мне, что нет большего наслаждения, чем чувствовать, как из них постепенно вытекает это семя на улице, когда они чувствуют на себе столько незнакомых взглядов. Они жаждут этой любви, мечтают о ней, вместо того чтобы разумно родить ребенка, создать семейный очаг, прославить имя, взять на себя заботу о продолжении рода.