Император и молот - Гарри Гаррисон

– Пишется так, как произносится, – гудел Торвин, но его никто не слушал.

И наконец, гораздо быстрее остальных переводил арабский на иврит один из учеников Мойши, записывая текст с помощью сложного, не имеющего гласных алфавита. Рядом с пятью мужчинами сидела Свандис, внимательно слушала и комментировала развертывающееся повествование. В тени на соломенном тюфяке лежал юнга Толман, все еще забинтованный, и таращился изумленными глазами.

В результате одна книга превращалась в четыре, написанные на разных языках и с разным умением.

Сам оригинал звучал очень странно, его самобытность то и дело заставляла Соломона поднимать бровь и теребить бороду. Текст начинался с такого введения:

«Вот слова Иисуса бен-Иосифа, некогда умершего и ныне воскресшего. Не воскресшего духом, как говорят иные, а воскресшего во плоти. Ибо что есть дух? Есть такие, кто говорит, что буква убивает, а дух животворит.[2]

Но я говорю вам, что ни буква не убивает, ни дух не животворит, но дух есть жизнь, а жизнь есть тело. Ибо кто может сказать, что жизнь, дух и тело – это три, а не одно? Ибо кто видел дух без тела? Или кто видел тело без жизни, но с душой? И поэтому три есть одно, но одно не есть три. Это говорю я, Иисус бен-Иосиф, тот, кто умер, но жив…»

Дальше повествование шло довольно бессвязно. Но сквозь эту бессвязность, и все яснее по мере того, как переводчики листали страницы, проступали свидетельства пережитого, и эти свидетельства согласовывались с тем, что Шеф узнал от еретика Ансельма, а также – хотя он все еще опасался сказать об этом Свандис – с тем, что сам Шеф видел в видении распятого Христа.

Кем бы в действительности ни был автор, он заявлял, что был распят, прибит к кресту и вкусил горького уксуса, он повторял это снова и снова. Он был убит и снят с креста. Он вернулся к жизни, и его ученики сняли его с креста и увезли из страны. Теперь он жил в чужой земле и старался найти смысл всего, что произошло. Мораль, которую он выводил, выражала горькое разочарование. Снова и снова он ссылался на слова, сказанные им в предыдущей жизни, то отрицая их, то называя безрассудными, то забирая обратно. По временам он начинал отвечать на собственные риторические вопросы.

«Однажды я сказал: „Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросит у него хлеба, подал бы ему камень?“[3]Так спрашивал я в безрассудстве своем, не зная, что многим отцам нечего дать, кроме камня, а у многих есть хлеб, но и они подают только камень. Так сделал мой отец, когда я воззвал к нему…»

В этом месте Соломон запнулся, так как он узнал фразу, которую переводил. «Domne, domne, quare me tradidisti?» – звучала она на исковерканной латыни книги. Но на арамейском языке она звучала так: «Элои, Элои! ламма савахфани?».[4]Так это приведено в Евангелии от Марка.

Соломон ни словом не обмолвился об этом совпадении и продолжил перевод самым ровным голосом, на какой был способен.

Казалось, что рассказчик настроен против всех отцов, по крайней мере, против небесных отцов. Он настаивал, что небесный отец существует. Но он настаивал также, что этот отец не может быть добрым. Будь он добр, разве мир был бы таким, какой он есть, полным горя, страха, болезней и страданий? И если многие, как известно рассказчику, доказывают, что все это лишь наказание за грех Адама и Евы, то разве не повторяется здесь старая история о том, как грешат родители, а страдают дети? Что это за родители, если обрекают своих детей на рабство и смерть? Ведь этого рабства и смерти можно было бы избежать, говорилось в еретической книге. Но способ избавления не в том, чтобы заплатить какую-то цену, выкуп, потому что отец-работорговец не примет выкупа. Освободиться нужно самому. И первый шаг к освобождению – не верить в жизнь после смерти, в жизнь под властью Князя мира сего, princeps huius mundi, как постоянно называл его автор. Нужно прожить свою жизнь так, чтобы получить как можно больше удовольствия, ведь удовольствие есть истинный дар того Бога, что не от мира сего, и проклятье для Бога-дьявола, что правит этим миром, для Отца-предателя. Нужно не порождать в этом мире новых рабов, чтобы этот Отец потом тиранил их, нет, нужно самому распоряжаться своим духом и своим семенем.

– Что ты обо всем этом думаешь? – обратился Шеф к Соломону, когда они сделали перерыв, чтобы очинить перья и промочить глотки.

Соломон подергал себя за бороду, покосился на Лазаря, ученика и шпиона Мойши, который не уставал обвинять Соломона в том, что он навлек на город гнев христиан.

– Изложено плохо. Но тем интересней.

– Почему так?

– Я читал наши священные книги, иудейскую Тору, прочитал и христианские Евангелия. И Коран приверженцев Мухаммеда. Все они разные. И во всех говорится то, что, по-видимому, не хотели сказать их авторы.

Шеф промолчал, позволив Соломону самому ответить на невысказанный вопрос.

– Утверждается, что Коран – слова самого Бога, вложенные в уста Мухаммеда. Мне кажется, что эта книга написана великим поэтом, человеком, знакомым с вдохновением. Тем не менее она не рассказывает ни о чем таком, что не было бы известно… скажем, много поездившему по миру арабскому купцу, который стремится превыше всего поставить веру и избавиться от мелочного рационализма греков.

– Она написана человеком, а не Богом, хотите вы сказать, – вставила Свандис, с триумфом поглядев на Шефа.

– А Евангелия? – подсказал Шеф.

Соломон улыбнулся:

– Они, мягко говоря, путаные. Даже христиане заметили, что они противоречат друг другу в деталях, и рассматривают это как доказательство их истинности: либо истинности в духовном смысле, что в конечном счете не подлежит сомнению, так как не нуждается в доказательствах, либо истинности в том смысле, что разные описания одного и того же события могут быть правдивы каждое по-своему. Для меня очевидно, что все они были написаны спустя долгое время после событий, о которых в них рассказывается, и написаны людьми, которые очень хорошо знали священные книги иудеев. Невозможно отличить то, что на самом деле произошло, от того, что автор хотел, чтобы произошло. И все же… – Он умолк, снова взглянув на Лазаря. – И все же я должен сказать, что они правдивы, по крайней мере, по-человечески правдивы. Все они рассказывают историю крайне неудобного человека, проповедника, который не говорил того, чего от него ждали. Он не осудил прелюбодейку. Он не разрешил разводиться. Он велел платить подать кесарю. Он ничего не имел против иноземцев, даже римлян. Его слушатели пытались исказить его слова уже в тот момент, когда он их произносил. Это странная история, а странные истории часто оказываются правдой.

– Но ты ничего не сказал о своей священной книге, – снова заметил Шеф.