Родное - Петр Николаевич Краснов

пока будто на цыпочки все привстает, тянется, и везде земля — черная, парная, разморенная щедростью своей земля, которая всех кормит, не жалея себя, едоков не разбирая, и потому всем владеет.

— А народ-то, народ… в семь ворот и все на огород! — дивились друг другу и, наспех прибравшись по дому, по двору, сами бежали туда, земля ждать не любит. Скучали по ней зиму: нет, что ни говори, а соскучились. И вот возились, не разгибая спин, на огурешниках, каждый росток пестали; капустники на берегу вскопали, высадили тонкошеюю рассаду, и мать сама, никому не доверяя, все бегала, каждое утро и вечер бегала отливать зори степлившейся речной водой, чтобы принялась, покрепче была, шутка ли — на зиму без капусты остаться. Вспахали огороды, за картошку взялись, сажали под ярким, уже припекавшим вовсю солнышком, а за ними поодаль важные ходили грачи, скворцы перелетали вослед, склевывали кому что попадется, будни захватили всех.

И опять кряхтит на перекосах и колдобинах телега, скрип ее, надоедный посередь мудрой тишины приречной низовой степи, лезет в уши, но к нему всяк давно привычен, все это свое. Он едет с отцом на Культурку, стан полевой, отец теперь учетчик, складная сажень тут же приткнута, чтоб мерить засеянное за день и делянки отбивать, и два мотка мерной, для кукурузы, проволоки; катаются сзади по кузову еще сваренные и прихваченные по пути из кузни железки, от них остро воняет углем и окалиной, — это для трактористов. Доставят железки, отец там останется со своей саженью, а он должен вернуться с Карим домой — новую землю, назём, на огурешник возить. Карий сильный, когда надо скорый в ходу и, главное дело, послушный, везде вывезет. Он вроде как отцов теперь, никто без спроса не запряжет, хоть зарятся все. И его уже знает, подпускает.

Когда выезжали с базы, выбирались из ее круто замешенной, развороченной тракторами и теперь в колчи засохшей под солнышком грязи, махнул им рукой дядя Студеникин, тракторист. Отец придержал Карего.

— Куда направились-то?

Отец в настроении:

— В крым-пески, туманны горы…

— А все ж?

— Да на Культурку, куда ж еще. С печи да на полати.

— А и хорошо, все мне не пёхом. Ить три версты, их пройти надо… ноги-то не казенные.

Студеникин сутуловатый и большой, даже громоздкий — покатые, силой отяжеленные плечи и внимательные всегда и тоже оттого немного тяжеловатые спокойные глаза. Одним неторопливым движением подсел, перекосив телегу, на грядушку — поехали. И тут же увидел железки: черными, настолько въелась в них машинная грязь, негнущимися пальцами покатал, как бы этим перебрал их и, потеряв интерес, оглянулся вокруг, вздохнул глубоко.

Давно уж опросталась от снега степь, повеселела вся, зазеленела, хотя заметно свежее здесь, чем в селе, простору для ветра и остуды больше. Лишь в низовьях глубоких балок остался еще кое-где под черноземными крупчатыми наносами, схоронился последний снег; трава там еще только просыпается, оживает, вся в грязной паутине и ошметках паводка, в засохших илистых бородах, не очистилась, не вылезла пока из родовых грязей — но скоро все-таки пробьется, подымется, заблестит после первых летних, шумных и чистых, дождей и ничего ее чище не будет…

— Дождались… — сказал вдруг Студеникин и снова вздохнул облегченно; сидел он спиной к ним, лица его не видно было, и все смотрел окрест. — В печенках уже эта зима, не люблю. — И еще сказал, помолчав: — Войны бы, стервы, не было… Ты ж воевал, — обернулся он к отцу, — что, много побило?

— Хватает, — нехотя отозвался отец, он не любил о ней говорить. — Сами небось не знаем.

— И что, так прямо и посылали?

— Так и посылали.

— И не жалели?

— Да почему ж… всяко бывало. А что это ты?

— Да так… Люди ить, знаешь, — сказал с какой-то неловкостью, как бы оправдываясь даже, Студеникин. — Люди, все, что ни говори.

— Люди… А дело? За нас, брат, его никто не делал… не на кого было оглядываться. Хошь не хошь, а делай.

— Дело-то делом; так что ж, пропадай весь свет?

— Н-ну, загнул… Как умели, так и делали. — Отец пошевелил вожжами Карего, поглядел вокруг тоже, подумал. — Да и то сказать, в огонь дров не набросаешься… Ладно, не нашего ума это дело. А ты что не в борозде?

— Да дома надо было…

Что дома ему надо было, он так и не сказал. Упираясь в своей сбруе, вывез их Карий из-под косогора наверх. Второго яруса черноземная ширь, вся, считай, вспаханная, рыхло возделанная, открылась перед ними до самого дальнего своего, тонувшего в синих прядях и туманах испарений, горизонта. Видны были где-то там, на самом краю, почти грезились какие-то другие, незнаемые и, казалось, вовек недостижимые воздушно-пологие взгорья, теряющаяся череда всхолмлений неких, больше небу принадлежащих, чем земле, даль непостижимая; и лишь одна из них, гора не гора, не самая еще дальняя в туманно-солнечной пелене — одна лишь взметывалась, подобно человеку, бессильно там и одновременно же опадала, не нарушая тем великой покорности равнинной, равнинности жизни. Переливались над головою, не кончаясь, жаворонки, телегу шатко влекло через перепаханную с осени и еще не наезженную как следует полевую дорогу; а вон уж, на краю суходола, и Культурка показалась, будка-вагончик с успевшим выгореть флажком и низкое горбылевое строение кухни. Торчал там еще тракторишко с тележкой на прицепе, полевой инвентарь был разбросан, и приткнулась к будке запряженная в тарантас лошадь.

— Кажись, сам прибыл, — проговорил, беспокойно вглядываясь, отец, — черт его принес. Время обед, а я в сводке еще концы с концами не свел. Занудит теперь.

— Да он мужик ничего, — примирительно сказал Студеникин. — С ним хоть жить можно. Хоть на трудодни дает, не то что предбывший. А ругаться мы все мастера… нас тока руганью и возьмешь. Ничего, не слиняем.

Под навесом обедали. Председатель сидел в конце длинного, на козлах, дощатого стола, боком к торцу сидел, хмуровато посматривал на трактористов и сеяльщиков и о чем-то все, видно, думал.

— А-а, ты… — сказал он, увидев отца, и перевел взгляд на Студеникина, дольше обыкновенного посмотрел. — Что, привез? — Отец кивнул. — Надо быстрей, ребятки, уже все сроки нам прошли. За поздние яровые надо браться, не медлить.

— Да мы что… мы готовы, — сказал кто-то, угнувшись, старательно дохлебывая из алюминиевой чашки. — Мы бы еще дня три тому взялись — а семена? Кукурузы-то нету.

— Ну. Царицы-то полей. Сами велели, а Семенов нету. И проволоки тоже. Бардак, прости господи.

— Все-все, есть семена. Вчера завезли. И проволока вон прибыла, на первый