Скачка тринадцати - Дик Фрэнсис

Когда «Вестник» перевернулся, металлический чемоданчик Эмиля, нагруженный пистолетами, неудержимо заскользил вниз. Эмиль потянулся, чтобы его поймать, и полетел следом. Последним, что видел убийца, боявшийся летать в самолете, была летящая навстречу стена воды.

В тот же вечер, около десяти, когда холодные воды Ла-Манша все еще бурлили возле останков кораблекрушения, Цыган Джо вышел из дома и начал обычный ежевечерний обход, заглядывая к дремлющим в денниках лошадям. Никто не помешает ему совершать обход и завтра, и послезавтра, и потом…

Ярко сияли звезды.

Цыган Джо даже не знал, почему у него так спокойно на душе.

Бывают преступления, которые не караются ни тюрьмой, ни штрафом. Нет в кодексе такой статьи — «Нанесение серьезного духовного ущерба». А ведь злоба может оказаться страшнее убийства. Но, по счастью, на пути злобы может встать доброта.

«Песня для Моны» — это новая история о древнем грехе.

Джоанн Вайн отправилась с матерью на скачки и с каждой минутой все больше об этом жалела. Джоанн Вайн стыдилась своей матери — ее манеры одеваться, говорить и вообще жить. Потрепанная фетровая шляпа и туго подпоясанный плащ-дождевик приводили Джоанн в ужас. Провинциальное произношение и неуклюжая грамматика пожилой валлийки заставляли Джоанн досадливо морщиться. И она стеснялась признаться знакомым, что ее мать работает конюхом.

Джоанн Вайн отправилась с матерью на открытие Челтенхемского фестиваля, входившего в число самых престижных скачек с препятствиями, исключительно потому, что это был шестидесятый день рождения ее матери и Джоанн рассчитывала, что знакомые оценят ее великодушие и заботливость. Еще до начала первой скачки Джоанн решила бросить мать при первом удобном случае. Она никак не могла понять, почему так много людей улыбаются дурно одетой женщине, с которой Джоанн упорно не желала идти рядом.

Мона Уоткинс, мать Джоанн Вайн, любила свою дочь, как и положено хорошей матери, не желая признаваться себе, что Джоанн испытывает к ней нечто близкое к животной ненависти. Джоанн не нравилось, когда Мона прикасалась к ней, и молодая женщина поспешно уворачивалась от материнских объятий. Когда Мона думала об этом — а это случалось нечасто, уж очень больно было размышлять на эту тему, — она винила в том, что подростковый негативизм Джоанн перерос в активное неприятие, внезапно появившегося в местном любительском театре пухлого и самодовольного краснобая по имени Перегрин Вайн, тридцати лет, помощника аукционера по продаже произведений искусства и антиквариата.

Джоанн сообщила матери, что «Перегрин из хорошей семьи». Перегрин говорил на безупречном английском, которым отличаются высшие классы общества, без малейшего валлийского акцента. И Джоанн вскоре научилась подражать ему. Джоан (Перегрин никогда не называл ее уменьшительным именем) выросла высокой, красивой и пышной, и Перегрин, несмотря на то что его родители рассчитывали на богатую наследницу, охотно согласился на поставленное Джоанн условие: никакого, секса до свадьбы. Он увидел в этом не средство «пробиться в свет», а лишь высокую нравственность.

Джоанн к тому времени давно ушла от матери и царствовала в цветочном магазине. Перегрину и его родителям она сообщила, что ее мать «со странностями» и «любит уединение», и не позволила встретиться с ней. Перегрин и его родители поверили ей, хотя и с неохотой.

На свадьбу Джоанн мать не позвала. Она даже не сказала Моне, что ее единственная дочь намерена идти к алтарю со всей возможной помпой. Джоанн намеренно лишила мать того дня, когда ей надлежало бы упиваться материнской гордостью и счастьем. Она прислала ей открытку из Венеции: «В прошлую субботу я вышла замуж за Перегрина. Джоанн».

Мона стоически украсила фотографией Дворца дожей свою каминную полку и угостила друзей пивом.

Перегрин только несколько месяцев спустя встретился с родной матерью Джоанн. Он оценил и манеру одеваться, и речь, и род занятий. Как и ожидала Джоанн, Перегрин ужаснулся. И, как и Джоанн, инстинктивно постарался скрыть этот позор. Они переехали в другой город. Перегрин делал карьеру. Джоанн вступила в престижный теннисный клуб. Их амбиции росли, как на дрожжах.

А Мона по-прежнему жила в сельском коттедже с терраской — две комнаты на первом этаже, две на втором, — который когда-то был домом Джоанн, и ездила на своем скрипучем старом велосипеде на работу, в детскую школу верховой езды, где она ухаживала за двумя десятками заезженных пони. Однажды вечером она въехала во двор и обнаружила, что владелец школы лежит на земле, скончавшись от сердечного приступа, дети в истерике, а конюшня в огне.

Мона со всем управилась: спасла пони, успокоила детишек, вызвала пожарных, прикрыла жуткий труп своим старым плащом и сделалась чем-то вроде героини. Ее показывали по телевизору, о ней писали в газетах.

«Мона Уоткинс, мать миссис Джоан Вайн, супруги известного аукционера Перегрина Вайна».

Мона, стоя на пороге коттеджа, радостно объявила на всю страну со своим тягучим валлийским акцентом, что она «ужасно гордится своей славной дочуркой».

Боже! Какой ужас!

И чтобы публично доказать, что она ценит свою мать, Джоанн объявила во всеуслышание, что на ее шестидесятый день рождения поведет ее на скачки.

Однажды утром, вскоре после тех скачек, Мона Уоткинс что-то немузыкально мурлыкала себе под нос, чистя гнедого чемпиона-конкуриста, который ныне был вверен ее заботам.

Она мурлыкала, чтобы помешать пыли, счищаемой с блестящей шкуры гнедого, попадать ей в легкие. Конюхи делали это на протяжении многих веков. И, как и ее предшественники на протяжении многих веков, Мона время от времени сплевывала.

Моне очень нравились ее новые наниматели, которые разыскали ее после того, как о ней раззвонили во всех газетах. Мона три недели просидела без работы: конюшню расформировали и пони распродали. Но в один прекрасный день в дверь коттеджа постучали. Мона открыла и увидела на дорожке мужчину и женщину. Мона не поверила своим глазам. Мужчина был Оливер Болингброк, наездник, завоевавший золотую медаль на Олимпийских играх, а женщина — его жена, исполнительница песен в стиле кантри, распродавшая платиновый альбом, дружелюбная и обаятельная американка Кассиди Ловлас Уорд.

Некогда средства массовой информации цинично объявили их скоропалительный брак, в который они вступили после месячного ухаживания, обычной рекламной уловкой. Но теперь, после четырех лет их совместной жизни, никто уже не мог представить их себе отдельно друг от друга.

Блистательная пара прибыла в длинном черном лимузине, который, точно магнитом, вытянул из домов обитателей этой захолустной улочки. Супругов сопровождали шофер в черной форме и бдительный охранник, чей настороженный взгляд блуждал по сторонам, точно луч радара.

— Миссис Мона Уоткинс? — поинтересовался Оливер Болингброк.

Мона беззвучно разинула рот и кивнула.

— Можно войти?