Измеряя мир - Даниэль Кельман

Ко времени прибытия в Кёнигсберг Гаусс уже почти лишился чувств от усталости, болей в спине и скуки. Денег на гостиницу у него не было, так что он сразу направился в университет и попросил тупо уставившегося перед собой швейцара описать ему дальнейший путь. Как и все здесь, этот человек говорил на странном диалекте, улицы тоже выглядели чужими, а на вывесках магазинов и лавок он читал какие-то непонятные слова, да и еду в харчевнях нельзя было назвать едой. Он еще никогда не уезжал так далеко от дома.

Наконец он пришел по нужному адресу. Он постучал, после долгого ожидания ему открыл старый, насквозь пропыленный человек и сказал, прежде чем Гаусс успел представиться, что милостивый господин никого не принимает.

Гаусс попытался объяснить, кто он такой и откуда прибыл.

Милостивый господин, повторил слуга, никого не принимает. Он сам работает здесь так давно, что в это даже трудно поверить, но никогда еще ни разу не нарушил ни одного предписания своего хозяина.

Гаусс достал рекомендательные письма от Циммерманна, Кестнера, Лихтенберга и Пфаффа. Он настаивает на том, чтобы эти послания предстали пред очами милостивого господина!

Слуга не отвечал. Он держал рекомендации вверх тормашками и даже не взглянул на них.

Он настаивает на этом, повторил Гаусс. Он может себе представить, сколько назойливых посетителей приходит сюда и что нужно себя от них как-то ограждать. Но он, и это он заявляет со всей ответственностью, не из их числа.

Слуга обдумывал ситуацию. Его губы молча двигались, он не знал, как быть дальше.

Ах ты, боже мой, пробормотал он наконец, вошел внутрь и оставил дверь открытой.

Гаусс неуверенно проследовал за ним по короткому темному коридору в небольшую комнатку. Потребовалось какое-то время, чтобы глаза привыкли к полумраку, и он смог разглядеть занавешенное окно, стол, кресло, а в нем закутанного в шерстяной плед неподвижного человечка: толстые губы, выпуклый лоб, тонкий острый нос. Полуоткрытые глаза в его сторону не обратились. Воздух в комнате был такой спертый, что буквально нечем было дышать. Хриплым голосом Гаусс спросил, неужели это и есть профессор.

А кто же еще? сказал слуга.

Гаусс подошел к креслу и трясущимися руками вытащил один экземпляр своих Disquisitiones, где на первой странице написал слова уважения и благодарности. Он протянул книгу человечку, но тот не шевельнулся. Слуга шепотом попросил его положить книгу на стол.

Приглушенным голосом он принялся излагать суть дела. У него есть идеи, о которых он еще никому ничего не говорил. Ему, собственно, кажется, что евклидово пространство не является, как утверждается в Критике чистого разума, формой нашего восприятия как такового и лежит тем самым априори вне опыта, скорее всего, это лишь вымысел, прекрасная мечта. Истина — вещь довольно таинственная. Аксиома, что две заданные параллельные линии никогда не пересекаются, не была никем доказана: ни Евклидом, ни кем-то еще. Но сие, кто бы что по этому поводу ни говорил, еще не столь очевидно! Он, Гаусс, предполагает, что в аксиоме что-то не сходится. Может, и параллельных линий-то никаких нет. Может, пространство даже допускает, что если есть линия и точка на ней, то через одну эту точку можно провести бесконечное множество разных параллелей. Одно только не вызывает сомнений: пространство само по себе складчатое, искривленное и очень причудливое.

Ему доставляло удовольствие, что он наконец-то высказал это. Слова слетали с губ легко и быстро, фразы выстраивались сами собой. Это не игра мыслей! Он утверждает нечто такое… Он направился к окну, но испуганный писклявый вскрик маленького человечка принудил его остановиться. Итак, он утверждает, что треугольник достаточно большого размера, натянутый между звездами там, во внешнем пространстве, при точном измерении покажет другую сумму углов, чем ожидаемые сто восемьдесят градусов, и окажется тем самым сферическим телом. Когда он, жестикулируя, поднял глаза, то заметил на потолке паутину, причем несколько слоев, свалявшихся в войлок. В один прекрасный день станет возможным произвести такие измерения! Но это произойдет еще не скоро, а пока ему нужно знать мнение хотя бы одного человека, который не посчитал бы его сумасшедшим и понял бы его. Мнение человека, давшего миру знаний о пространстве и времени больше, чем кто-либо другой. Он сел на корточки, так что его лицо оказалось на одном уровне с лицом человечка в кресле. Он ждал. Маленькие глазки нацелились на него.

Чушь, изрек Кант.

Как, простите?

Пальцем в небо! И пусть старик пойдет и купит бублик, сказал еще Кант. И дырку от бублика вместе со звездами!

Гаусс поднялся.

Светская галантность еще не покинула старика, сказал Кант. Так-то, любезные господа! И по его подбородку вожжой побежала слюна.

Милостивый господин утомился, сказал слуга.

Гаусс кивнул. Слуга коснулся тыльной стороной руки щеки Канта. Маленький человечек слабо улыбнулся. Они вышли, слуга попрощался, отвесив молчаливый поклон. Гаусс с удовольствием дал бы ему денег, но у него их не было. Издалека послышалось пение низких мужских голосов.

Тюремный хор, сказал слуга. Вечно он досаждает милостивому господину.

В почтовом возке, втиснутый между пастором и толстым лейтенантом, который отчаянно пытался втянуть в разговор попутчиков, Гаусс в третий раз читал статью про загадочную планету. Само собой, орбиту можно рассчитать! Надо только, пользуясь методом приближенного вычисления, брать за основу эллипс, а не окружность, и проводить расчеты по — умному, а не как эти болваны делают. Несколько дней работы, и тогда уже можно предсказать, когда и где она вновь появится. Когда лейтенант спросил его, какого он мнения относительно испано-французского альянса, он не знал что сказать по этому поводу.

Не думаете ли вы, спросил лейтенант, что это будет конец Австрии?

Он пожал плечами.

И еще этот Бонапарт!

Простите, кто?

Вернувшись назад в Брауншвейг, он снова сделал Йоханне предложение, написав ей во второй раз. А потом достал из институтского шкафчика для ядохимикатов бутылочку кураре. Какой-то исследователь прислал его недавно из-за океана вместе с коллекцией растений, камней и полным описанием того и другого, а один химик привез это все из Берлина, и с тех пор это стояло здесь, и никто не знал, что с этим делать. Предположительно, даже маленькая доза была смертельной. Его матери потом скажут, что с ним случился сердечный удар, ставший полной неожиданностью для всех, и предотвратить его не представлялось возможным. Божья воля. Он позвал с улицы посыльного, поставил на письмо сургучную печать и оплатил доставку из последних денег, какие еще были. Потом уставился в окно и стал ждать.

Он откупорил бутылочку. Жидкость ничем не пахла. Может, не стоит торопиться? Пожалуй. Ведь что это такое на самом деле, никому не известно, не стоит прежде времени испытывать судьбу. Но что его удивило, так это то, что он не испытывал страха. Посыльный принесет отказ, и тогда его смерть станет новым ходом в шахматной партии, чем-то таким, на что небесное провидение не рассчитывало. Его отправили в этот мир, снабдив умом, делавшим все человеческое для него невозможным, и еще в такое время, когда любое начинание стоило трудностей и неимоверных усилий, не отличаясь при этом чистотой эксперимента. Вздумали, что ли, посмеяться над ним?