Девушка с жемчужиной - Трейси Шевалье

— Вы можете меня быстро обслужить? Мне надо пойти узнать, что делается дома. Три фунта языка и три фунта сосисок.

Несмотря на негодование пожилой женщины, которую он обслуживал, Питер стал взвешивать мне язык. Когда он протянул мне пакеты, она сердито сказала:

— Небось если бы я была молода и улыбнулась тебе, ты и меня обслужил бы без очереди.

— Она мне не улыбалась, — ответил Питер.

Он глянул на отца и вручил мне еще один пакет — поменьше.

— Подарок вашим родным, — тихо сказал он. Даже не поблагодарив его, я схватила пакет и пустилась бежать.

Говорят, что бегают только дети и воры. Я бежала всю дорогу до дому. Мои родители сидели на скамейке с опущенными головами. Подбежав, я взяла руку отца и прижала ее к своим мокрым щекам. Потом села рядом. Мы молчали. Что можно было сказать?

После этого мне все стало безразлично. Все, что придавало жизни интерес — чистота белья, каждодневные походы за продуктами, тихая мастерская, — все утратило смысл, хотя и не исчезло, как синяки на теле, которые, светлея, не исчезают, но оставляют на своем месте болезненное затвердение.

Сестра умерла в конце лета. Осенью непрерывно шли дожди. У меня уходила уйма времени на просушку белья в кухне. Я перевешивала сырые вещи поближе к огню, пока они не заплесневели, но приходилось все время следить, чтобы их и не подпалило пламя. Узнав о смерти Агнесы, Таннеке и Мария Тинс отнеслись ко мне с сочувствием. В течение нескольких дней Таннеке старалась сдерживать раздражение, но вскоре опять начала прикрикивать на меня и подолгу дуться. И мне же приходилось к ней подольщаться. Мария Тинс выражала свое сочувствие главным образом тем, что одергивала Катарину, когда та принималась меня бранить. Сама Катарина словно и не слыхивала о смерти моей сестры — во всяком случае, делала такой вид. Срок родов приближался, и, как предсказала Таннеке, она большую часть времени проводила в постели, поручив Иоганна заботам Мартхе. Малыш уже научился ходить, и за ним требовался глаз да глаз.

Девочки вообще не знали, что у меня была сестра, и я не считала нужным говорить им, что она умерла. Только Алейдис как будто заметила, что со мной что-то творится. Она иногда садилась рядом и плотно прижималась ко мне, как щенок, который хочет согреться у теплого бока матери. И эта безыскусная ласка согревала мне душу.

Как-то Корнелия вышла во дворик, когда я там развешивала белье, и протянула мне старую куклу.

— Мы больше с ней не играем, — заявила она. — Даже Алейдис не играет. Хочешь, отдай ее своей сестре.

Она смотрела на меня широко открытыми невинными глазами, и я поняла, что она прослышала о смерти Агнесы.

У меня сжалось горло.

— Спасибо, не надо, — с трудом выговорила я. Корнелия улыбнулась довольной улыбкой и убежала.

Мастерская оставалась пустой. Хозяин не начинал работу над новой картиной. Большей частью его не было дома. Он или уходил в Гильдию, или сидел в харчевне своей матери по другую сторону площади. Я по-прежнему убиралась в мастерской, но мне это больше не доставляло радости — просто еще одна комната, в которой надо протереть пыль и вымыть пол.

Когда я бывала в мясном ряду, мне было трудно встречать взгляд Питера-младшего. Его доброе отношение меня тяготило. Я должна была бы платить ему тем же, но не могла. Я должна была бы чувствовать себя польщенной, но не чувствовала. Я не нуждалась в его внимании. Я теперь предпочитала, чтобы меня обслуживал его отец, который меня поддразнивал, но ничего от меня не требовал, кроме похвалы его мясу. В ту осень мы ели очень хорошее мясо.

Иногда по воскресеньям я ходила к Франсу на фабрику и звала его пойти со мной навестить родителей. Дважды он внял моим просьбам. И его приход немного отвлек отца и матушку от горьких воспоминаний. Еще год назад у них в доме было трое детей — теперь не было ни одного. Когда приходили мы с Франсом, это напоминало им прежние лучшие времена. Однажды матушка даже засмеялась. Хотя тут же осуждающе покачала головой.

— Господь наказал нас за то, что мы не ценили свое счастье, — сказала она. — Мы не должны об этом забывать.

Мне становилось трудно навещать родителей. За те недели, что мы были разделены карантином, их дом стал мне почти чужим. Я начала забывать, где у матушки лежало что, какой плиткой был отделан очаг, как освещались комнаты в разное время дня. Прошло всего несколько месяцев, и я уже лучше знала дом на Ауде Лангендейк, чем свой собственный.

Франсу визиты домой давались особенно тяжело. После долгой и тяжелой рабочей недели ему хотелось развлечься, хотелось смеяться и шутить. Или хотя бы выспаться. Наверное, я уговаривала его ходить к родителям в надежде, что у нас все станет как прежде. Но это была тщетная надежда. После несчастного случая с отцом радость покинула нашу семью.

В одно из воскресений, вернувшись от родителей, я услышала стоны Катарины: у нее начались роды. Я заглянула в большую залу. Там было темнее, чем обычно: нижние ставни были закрыты, чтобы ей было спокойнее. С Катариной были Мария Тинс, Таннеке и акушерка. Увидев меня, Мария Тинс сказала:

— Поди найди девочек — я отослала их играть на площадь. Осталось недолго. Возвращайтесь через час.

Я с радостью ушла из дома. Катарина стонала и кричала, и мне было неловко ее подслушивать. К тому же она и не захотела бы, чтобы я была рядом.

Я стала искать девочек в их любимом месте — на Скотном рынке за углом нашей улицы. Они играли в камушки и гонялись друг за другом. Малыш Иоганн то ковылял за ними на своих неустойчивых ножках, то полз на коленях. Нам бы в воскресенье не позволили таких игр, но у католиков свои взгляды.

Устав, Алейдис подошла и села рядом со мной.

— Скоро у мамы родится ребеночек? — спросила она.

— Твоя бабушка сказала, что скоро. Вот еще немного подождем и пойдем на него посмотреть.

— А папа обрадуется?

— Наверно.

— Может быть, он теперь станет рисовать быстрее?

На это я не ответила. Девочка повторяла слова матери. Мне не хотелось поощрять этот разговор.

Когда мы вернулись домой, хозяин стоял в дверях.

— Папа! — закричала Корнелия. — Какая у тебя шляпа!

Девочки подбежали к отцу и стали подпрыгивать, пытаясь сдернуть с него за свисающие ленточки ватную шляпу отцовства. У него был одновременно гордый и смущенный вид. Это меня удивило: он уже пять раз становился отцом и должен был бы к этому привыкнуть. Чего ему смущаться?

Ведь это Катарина хочет, чтобы у них было много детей, догадалась я. А он предпочел бы быть один у себя в мастерской.

Но, наверное, это не совсем так. Я знала, откуда берутся дети. У него была своя роль, и он, наверное, выполнял ее достаточно охотно. Как ни вздорна была Катарина, я часто видела, как он смотрит на нее, трогает за плечо, говорит с ней ласковым голосом.