Экватор - Мигел Соуза Тавареш

Полностью подавленный, Луиш-Бернарду отпустил капитана и без особого энтузиазма и вдохновения начал составлять список того, что некто, но не он, возьмет с собой на Сан-Томе, если однажды он согласится туда отправиться, чтобы прожить там три долгих года.

Покончив с этим, он перешел к чтению свежих газет, начав с О Século. Он всегда считал ее хорошей газетой, с хорошими материалами и репортажами, с хорошим языком, достойными источниками информации и серьезными аналитическими статьями. Последнее время, правда, О Século склонялась в сторону республиканского лагеря, хотя ей было далеко до памфлетной тональности таких изданий как A Luta или A Vanguarda с ежедневными оскорблениями в адрес королевской фамилии и монархии, в целом. Однако О Século шла в ногу с духом времени, который, конечно, благоволил республиканцам, особенно после того, как те присовокупили к своим задачам борьбу с бедностью и эксплуатацией, после забастовки рабочих 1903 года в Порто. Правительство попыталось тогда ее подавить, отправив против тамошних ткачей гвардейцев и прибывший в северную столицу крейсер «Дона Амелия». И, хотя Луиш-Бернарду был умеренным монархистом — больше соответствуя семейным традициям, нежели из обретенных им убеждений — некоторые аргументы республиканцев казались ему не лишенными смысла. Начиная с 1890 года, даты английского Ультиматума, страна погрузилась в глубокий кризис — политический, экономический, культурный и социальный. С отменой рабства в Бразилии закончились переводы от эмигрантов, которые до тех пор хоть как-то уравновешивали королевские внешние денежные расчеты. Все, без чего стране нельзя было обойтись в сфере модернизации, импортировалось. Единственными экспортными товарами были пробка и рыбные консервы.

Небольшие отрасли промышленности на Сан-Томе, такие как производство портвейна или какао, представляли собой очень незначительный вклад в огромный дефицит торгового баланса. Ежегодный бюджет составлял примерно пять-шесть миллионов рейсов, а текущая задолженность возросла до восьмидесяти. Более трех четвертей пяти с половиной миллионного населения страны жило в сельской местности, но сельское хозяйство, базировавшееся, в основном, на дешевой и обнищавшей рабочей силе, не обеспечивало народ даже самым необходимым, чтобы он не голодал. Восемьдесят процентов населения было неграмотно, девяносто процентов не имело доступа к здравоохранению и оказывалось беззащитным перед болезнями и эпидемиями, практически, как в эпоху средневековья. Португалия была самой отсталой страной Европы, самой бескультурной, самой бедной, самой несчастной и… самой тоскливой. Даже среди элиты, кроме студенческих протестов в Коимбре во время экзаменов или трех месяцев зимнего оперного сезона в театре «Сан-Карлуш», практически, ничего не происходило. Аристократия, недалекая и консервативная, была уверена, что помимо «Сан-Карлуша», мир только и представлял собой что лошадиные бега, вечерние летние «сборища» в Кашкайше, в домах Эрисейры и в усадьбах Синтры. Единственное, что их слегка беспокоило — это «нувориши», «интеллектуалы» и республиканцы, которые, тем не менее, знали, что их сфера влияния ограничивалась полудюжиной лиссабонских кафе. А за их пределами народ, как обычно, верил в знаки Провидения, в церковные проповеди и в Божий промысел, который породил и эту невероятную нищету, и никому не приносящее пользу невероятное богатство, доставшееся аристократии по наследству.

Однако Луиш-Бернарду отвергал также и демагогическую риторику республиканцев. Все беды страны, считал он, происходили не от монархии, не от личности самого короля Дона Карлуша, а от постоянной ротации во власти двух партий, начиная от Дворца Сан-Бенту, заканчивая государственными институтами на местах, которые обслуживали лишь только самих себя и «своих» вместо того, чтобы служить стране. Беда заключалась во всесилии избирательных структур, в предопределенности выборов, результаты которых были поделены заранее между двумя крупнейшими партиями, забывшими о чувстве долга и о государственности. Сейчас, например, оппозицию возглавлял Хинтце Рибейру, представляющий партию «регенеративистов», а во главе правительства стоял «прогрессист» Жузе-Лусиану де-Каштру, который, несмотря на то, что он официально находился вне политической жизни, продолжал управлять правительством и страной. Король, в свою очередь, ограничивался тем, что он, так сказать, позволял этому происходить, что, впрочем, входило в обязанности конституционного монарха. Временами его обвиняли в безразличии к состоянию, в котором пребывала нация, и к условиям жизни португальцев. Но если бы он только попробовал вмешаться в конкретные управленческие дела, в эту бесконечно далекую от совершенства партийную конкуренцию, попробуй он выбрать и позвать править тех, кого он считал лучшими, толпы газетчиков и политиков тут же обрушились бы на него с криками «тиран» и «узурпатор». К примеру, никто больше, чем сам Дон Карлуш, не мог положительно влиять на португальскую внешнюю политику: это не раз было доказано приездами к нему короля Англии Эдуарда VII, испанского короля Альфонса XIII или, уже в текущем году — кайзера Вильгельма II и президента Франции. Однако любая дипломатическая инициатива короля неизменно натыкалась на зависть и недоверие со стороны правительства и на проклятия в прессе.

То же происходило и в отношении колоний, существование которых стало открытием для страны только после Ультиматума, в котором, кстати, обвинили самого короля Дона Карлуша: его стали подозревать в том, что он не желает разделить высокие патриотические чувства, которые внезапно наполнили сердца португальцев, когда «коварная Англия» не согласилась уступить энное количество африканских квадратных миль, которые позволили бы соединить территории Анголы и Мозамбика, тем самым протянув от одного африканского берега до другого эту часть империи, которую мало кто из португальцев знал, и куда реальная власть Лиссабона никогда не добиралась и не могла бы добраться в ближайшие десятилетия. В противовес этому «кофейному патриотизму», Луиш-Бернарду и почувствовал, в разговоре с королем в Вила-Висоза, что оба они думали об этом одинаково: не стоит восхвалять ту империю, которой не занимаются, которой не управляют и которую не цивилизуют. Ежегодно государственный бюджет терял три миллиона рейсов на экономике колоний, и все равно, политически, страна продолжала вздыхать по своей так называемой «розовой карте»[17]. Африканские фазендейро потребовали и получили право применять таможенные тарифы на импорт иностранных товаров, конкурировавших с продукцией их хозяйств: народ от этого только потерял, потому что стал покупать дороже то, что раньше мог бы купить дешевле, если бы конкуренция не была столь порочной. Государство тоже потеряло, потому что получало от этого меньше, чем отдавало. И только они, землевладельцы в Африке, оказывались в выигрыше.

Энрике Мендонса, крупный плантатор на Сан-Томе, недавно выстроил себе помпезный дворец на одном из самых высоких холмов Лиссабона, где устраивал праздники, пышность которых потом обсуждал весь город. Очевидно, что разбогател он на своих делах в колониях, тогда как страна из-за этих колоний продолжала из года в год разваливаться на глазах. Спрашивается: что это за колониальная политика такая? В Мозамбике, при помощи Моузинью Дон Карлуш пытался установить принцип первостепенности государственных и общественных интересов. Но в течение полутора лет, в промежутках между военными кампаниями и боевыми операциями, Моузинью сталкивался с интересами частных компаний, которые, действуя из столицы и руками правительства, делали все, чтобы подорвать эти начинания и саботировать его усилия. И, в отсутствие поддержки со стороны Дона Карлуша, но при его молчании и уступчивости, Моузинью, в конце концов, отказался от своих намерений.