Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945 - Райнхольд Браун

Так я думал тогда. Сегодня я сижу за чистым столом и записываю свои тогдашние мысли. В своих фантазиях я снова переношусь в то бедственное время, и происходит нечто странное: всевидящий дух заставляет руку замереть над листом бумаги — что сегодня ты думаешь о том времени? О жабах? Об отвратительных трусливых тварях? Действительно ли все они были негодяями, подлецами, скотами, собаками? Мне начинает казаться, что стоит прислушаться более чутко, и — смотрите! — вот рядом со мной сейчас стоит человек, которого не было тогда. Этот некто подходит ко мне все ближе и ближе — вот его уста уже склонились над моим ухом. Потом он тихо, но до ужаса отчетливо шепчет: «Подумай о том, чтобы ты сам стал делать, если бы рядом с тобой не было того другого?» Он протягивает руку в ту сторону, где до сих пор никого не было. Я поворачиваю голову и вижу этого другого и узнаю его. Я хочу окликнуть его, но он удаляется, словно не хочет, чтобы его назвали по имени, потом он снова появляется, но зовут его уже иначе, но это тот же самый другой. И каждый раз, когда я вижу, как он, уйдя, снова возвращается, он носит другое имя, но это тот же человек. Моя кровь начинает кипеть, неведомая сила разливается по жилам, меня буквально разрывает от томления. Другой корчит забавную гримасу и дает понять, что теперь я могу назвать его настоящим именем. Некто, склонившийся к моему уху, отчетливо шепчет: «Теперь ты все понимаешь?» Мне все становится ясно, и я могу произнести: «Ты мой все понимающий дух. Но где ты был тогда?» — спрашиваю я, и он улыбается в ответ…

Но довольно этих умствований; вернемся к превратностям тех волнующих и взрывоопасных дней. Я словно сидел на иголках и не мог найти ни времени, ни покоя, чтобы собраться с мыслями. Я пробрался к моему румыну, я не утерпел — но что вы хотите? Я буквально вцепился в него, я тряс его, я заглядывал ему в глаза и с жаром говорил с ним, лихорадочно подыскивая слова из моего скудного румынского лексикона. Я говорил, что надо спешить, что я не могу, не смею больше терять время! Так как он молчал, ничего мне не отвечая, я пылко обернулся к иконке, висевшей в углу его убогой хижины, и с жаром обратился к Господу на языке моей возлюбленной родины. Это сломало лед. Когда я медленно повернул голову и посмотрел на хозяина дома, посмотрел так проникновенно, так печально, как, наверное, никто и никогда на него не смотрел, то заметил, что в его глазах между длинными ресницами стояли слезы. Я снова подошел к нему и молча остановился. Я почувствовал, что сумел тронуть его за душу. Он позвал плачущую жену и послал ее в кладовую. Вскоре она вернулась. На руках висела румынская одежда. В правой руке она несла пару старых опинчей. Я сбросил рваную серую военную форму и нарядился в сельский румынский костюм. Посмотрев на себя в большой осколок зеркала, я невольно рассмеялся. Кто бы мог распознать в этом человеке немца? Кто бы смог догадаться, что этот человек стремится на далекую родину, при мысли о которой под старой, заплатанной румынской блузой его сердце бьется, как кузнечный молот? Со счастливым замиранием сердца смотрел я в зеркало на свое перевоплощение: остроносые постолы на обмотанных, по обычаю, вокруг голени ремнях; старые армейские коричневые кальсоны, заштопанные во всех местах, домотканое хайнэ, прикрывшее армейский свитер. На остриженной голове красовалась смушковая шапка кэчулэ — символ и гордость любого румына. Под носом висели усы, как у моржа, да и все остальное очень успешно превращало огонь и молодость в медлительность и крестьянскую простоту. Теперь я был снаряжен в путь. Для полноты картины не хватало только валенок. Но валенки были уже получены, и завтра их нам раздадут. А послезавтра? Послезавтра я снова стану полновластным хозяином своей судьбы!!

Эти мысли жгли меня, словно огнем, приводили мою душу в экстаз, заставляли вибрировать каждую клеточку моего тела. Близился заветный час, близился тот момент, о котором я непрерывно думал столько дней и ночей. Послезавтра! Послезавтра ночью все решится. Преисполненный несказанной благодарностью, я сжал руки верного румына, но этого было мало, я обнял его за плечи, но благодарность переполняла меня настолько, что я разразился слезами и бессвязно заговорил. Он не понимал того, что я говорил, ибо у меня не хватало румынских слов для этого — только родным языком мог я высказать все, что было у меня на сердце!

Но этот всплеск эмоций быстро прошел. Сторонний наблюдатель мог бы его и вовсе не заметить, если бы следил за мной не слишком внимательно. Я взял себя в руки — и, как я уже сказал, за пару секунд — сел на низенькую табуретку — непременный атрибут румынского деревенского дома и, подняв глаза, совершенно спокойно произнес слово, которое хотел произнести. Duminică — звучит это слово по-румынски и означает «воскресенье». Сделав короткую паузу, я добавил короткий глагол, наполнивший смыслом и значением первое слово — fugi, сказал я спокойно и непринужденно, и теперь мой друг знал, что в воскресенье я собираюсь бежать и что решение это не может быть изменено.

— Noapte? [1] — спросил он.

— Da [2], — ответил я, и все стало окончательно ясно.

В воскресенье, поздним вечером, я приду к нему с парой валенок и покину его в обличье румына, я уйду в ночь, чтобы уже никогда не вернуться.

Все было так понятно и так просто.

Но силы тьмы, видимо, не желали отпускать меня на свет. Они нанесли удар, вселили в меня чувство леденящего ужаса, заставившего вздрогнуть от страха все мое существо. Во дворе яростно залаяли хозяйские собаки, и через секунду в дверях появились двое немецких пленных — два моих товарища. По их лицам было ясно, что они немало удивились, увидев румына, который только сегодня днем еще был немцем. Они просто онемели от изумления. Молчал и я, изумленный не меньше их.

Они пришли, чтобы обменять старый китель на что-нибудь съестное. Это не была заранее запланированная сделка. Они зашли в первый попавшийся дом, чтобы выменять китель на хлеб или мамалыгу. К этому трюку пленные прибегали часто, и иногда им действительно удавалось что-то получить взамен. Надо же было случиться, что они зашли в дом моего помощника именно в тот момент, когда я проводил генеральную репетицию побега. Первой мыслью было встать и выйти в темноту, не откладывая дело до воскресенья. Но я тотчас отбросил эту мысль: румын мог пустить по моему следу собак — ведь я не принес ему обещанные валенки! Я хорошо его понимал: всякие сентиментальные чувства и благосклонность мигом улетучиваются, когда не исполняются деловые обязательства. Я промолчал, ожидая, когда мне в голову придет какая-нибудь удачная мысль, и она не заставила себя ждать. Это была сумасшедшая мысль, и я с ходу огорошил ею нежданных гостей: скрывать мои намерения было бесполезно, слишком они были явными, и я сказал им о своем плане и призвал присоединиться ко мне. Я лицемерно солгал, сказав, что все это время просто мечтал найти одного-двух товарищей, но, к несчастью, пока не смог их отыскать. Они молоды, заливался я соловьем, и было бы просто смешно, если бы все вместе не нашли способ обхитрить русских. Я призвал на помощь все свое красноречие, с непередаваемым, напыщенным пафосом я обрушивал на их голову хлесткие фразы. Я говорил о нашей презренной, недостойной жизни, рисуя картины возвращения на родину. Я напирал на то, что наша скотская жизнь вытравливает из нас все человеческое, что она отупляет, отнимает простейшую мысль о том, что надо изменить эту жизнь, бежать отсюда, покончить с этим жалким существованием, для чего требуется намного меньше мужества, чем то, которое они тысячи раз проявляли на фронте. И знаешь, читатель, я не промахнулся! Впервые в жизни я понял, что такое сила слова! Они слушали меня внимательно, ловя каждое движение моих губ. Они были ошеломлены, они с такой страстью внимали моим словам, что я понял, что сумел воодушевить их. По лицам этих отчаявшихся созданий я, к вящей своей радости, видел, что сумел покорить их. Они согласились, решив, что стоит в ближайшие дни попытать счастья втроем. Я сказал, что им надо как можно скорее добыть гражданскую одежду, чтобы они видели, что я настаиваю, что я ничего не скрываю, и прониклись бы ко мне доверием. Я ничего не сказал им про воскресенье. Я ничего не сказал про послезавтра. Мне хотелось только одного — чтобы они молчали…