Хрен знат 2 - Александр Анатольевич Борисов

— «Пентагон принял решение приступить к производству нового вида оружия — артиллерийских снарядов кумулятивного действия из обеднённого урана. Несмотря на заверения Пентагона что уровень радиации в урановых снарядах 'достаточно низкий», специалисты заявляют, что он достаточно высок, чтобы классифицировать их как «новое ядерное оружие».

Дед слушал, курил и мрачнел. Я тоже был в шоке. Так вот из какого далёка тянется этот след! О существовании бронебойных снарядов с урановыми сердечниками, я впервые услышал после нападения НАТО на Югославию — последнего союзника из стран Восточного блока, которого мы сдали. Подлое было время. До сих пор совестно за страну. Вернее, за то, во что мы её превратили.

Вечерело. Абрис дальних посадок казался уже естественной неровностью горизонта. Долгие тени придорожных деревьев падали на телегу чёрными лапами крон и терялись вершинами у дальних обочин.

— Я думал за внуков и правнуков отвоевал, — сказал, наконец, дед, — а видишь оно как? Учись, Сашка. В школе не валяй дурака. Да спрячь ты журнал, хай ему грец, глаза поломаешь! Поганое дело эти новые виды вооружений, если они с другой стороны. От такого снаряда в земле не сховаешься, он тебя и на дне окопа найдёт. Вот я тебя и прошу, учись! На войне побеждает тот, кто имеет голову на плечах. Того же Жлобу возьми. Не сказать, чтобы такой уж лихой рубака, но у всех тачанки, а у него мотоцикл с пулемётом в коляске и бронеавтомобиль. Всё на ходу, работает без сучка и задоринки, с умом в бою применяется.

— Как его звали, не помнишь? — поинтересовался я.

— Дмитрий Петрович. Виделись пару раз. А тесть мой, Аким Александрович, тот его ещё до революции знал. Он ведь донецкий хохол, этот Жлоба, из шахтёрской семьи. Сначала и сам спускался в забой, потом отучился в Москве на авиатехника. Но как уборочная страда — он к нам на Кубань, зарабатывать гроши. Никто лучшего него не умел чинить и настраивать молотилки.

Дед ещё долго рассказывал о подвигах легендарного комдива. Как будучи в окружении, без связи с 10-й армией, он использовал телефонную линию белых, чтобы выяснить дислокацию войск и намерения противника. Лично поговорил с генералом Покровским от имени полковника Голубинцева, штаб которого он только что захватил.

Нет, зря я сегодня проснулся чуть свет! Слушал, слушал, да и кемарнул ненадолго. Не вынесла детская психика такой перегруз. И сон увидел какой-то дурацкий. Как будто я еду в поезде. Вернее, стою напротив купе, возле окна, по центру длинного коридора и курю сигарету. А по перрону бегает проводник. Не тот, что мамку мою привёз, а другой, из поезда «Москва — Вологда». Фамилию хрен забудешь, потому как Островский. Вот к чему он привиделся? — не понятно. Бегает, гад такой, по перрону и меня материт:

— Нефиг делать! Пол, — говорит, — помыт!

А дед, как ни в чём не бывало, рассказывает себе. Я даже не сразу понял, что это он про Акима Александровича, бабушкиного отца:

— … Как лишнего лизнёт за столом, так и орёт в голос. Марфа Петровна покойница, уж на что спокойная женщина, и та на него в крик: «Что ж ты, старый дурак, людей под статью подводишь? Дмитрий Петрович оппортунист, нельзя про него петь!» Не при всех, понятное дело, кричит, а когда гости по домам разойдутся. Но бог миловал. В колхозах, в кого пальцем ни ткни, сплошь ветераны Стальной дивизии. Тот агроном, тот учётчик, тот бригадир. Жлоба после войны всегда был при должностях, а с двадцать седьмого года командовал всеми колхозами. Бойцов своих помнил в лицо. Чем мог, помогал: на работу устроит, денег даст на первое время, оркестр за свой счёт на похороны наймёт… ты там, не уснул часом?

— Нет, — отозвался я и покраснел.

— Ну, добре…

Как ни крепись, а жрать всё равно захотелось. «Конфеты это не еда», — говорили мама и бабушка. Дед же по этому поводу никогда не высказывался. Наверное, неспроста. После того как его не стало, я случайно узнал, что сам он любил «Раковые шейки». Нет, не зря говорят, что все мужики сладкоежки.

Перекусили у родника, напротив той самой посадки, где когда-то на свет появилась девчонка. Гулкие пузырьки всхлипывали, как новорожденное дитя, собираясь закричать в голос. Закатное облако раскинулось над горами оранжевым абажуром. Плотные сумерки окутали окоём. Мне тоже хотелось спать. Так сильно хотелось, что и сало, и колбаса казались какими-то беспонтовыми. Я мазал глаза слюнями, несколько раз умывался из родника. Помогало, но только на пару минут. Водичка была прохладной с лёгкой кислинкой. Это последнее что запомнилось.

— Намаялся. Не надо его будить. Идить постель приготовьте, тогда отнесём и сразу уложим…

Кажется, разговор обо мне. Расслабленность, нега, истома. Я лежал на мягком сидении, расклинившись по-морскому в тесном пространстве между бортом телеги и фибровым чемоданом. Под головой, свёрнутый в несколько раз, дедов пиджак. Не трясло, не штивало. Над головой небесная благодать. Наискосок от Плеяд — равнобедренный треугольник с оранжевой точкой Альдебарана. Под секирой растущей луны — ранняя ночь. Чуть выше фасадной таблички, дублирующей название улицы и номер домовладения, тлеет лампочка сороковка. Лыска в оглоблях. Вздымает бока в чёрных разводьях пота. Вот уж кому осточертела дорога! И вдруг, словно вспышка в мозгу: мамка приехала! А ты, тут… сопля зелёная! Было ведь дело когда-то, что и по трое суток не спал!

Отодвинув звёзды на дальний план, над железной дорогой вспыхнули фонари и пара высотных прожекторов. Ни фига себе, полдевятого вечера, а я даже цветы не отдал!

В далёком своём 1967 году я так бы не психовал. Небо, земля, родные — всё казалось незыблемым, вечным. Так было, так есть и так будет всегда. Если где то и ходит смерть, то она не про нас. Да и как может быть иначе, если над моим правым плечом расправили белые крылья сразу три ангела хранителя? Вон дед, какую войну прошёл, три осколка вращаются вокруг мозговой оболочки, а сносу ему нет.

Кляня свою квёлость, я нащупал подошвой спицу деревянного колеса, спустился на землю. Калитка не открывалась. Наверное, провернулась вертушка. Во дворе голоса.