Прах Анджелы - Фрэнк МакКорт

Вызывают маму, и она берет нас с Мэйлахи с собой. Мы стоим перед столом, за которым сидят трое мужчин и задают вопросы. Мистер Куинливан начинает что-то говорить, но господин посередине его обрывает:

— Довольно, Куинливан. Доверь вам это дело, так все нищие Лимерика к протестантам переметнутся.

Он спрашивает маму, откуда у нее такое добротное красное пальто, и мама рассказывает им то же, что и женщинам на улице, но когда доходит до смерти Маргарет, ее всю трясет от рыданий. Она извиняется за слезы, мол, прошло всего несколько месяцев и она еще не оправилась от потери и даже не знает, где похоронили малышку, если вообще похоронили, и окрестили ли ее, потому что сама-то она была слишком слаба — у нее четыре мальчика, и сил не было идти в церковь — а теперь вот сердце кровью обливается при мысли, что вдруг Маргарет навеки останется между раем и адом и никогда не встретится со своей семьей ни на небесах, ни в чистилище.

Мистер Куинливан отдает маме свой стул.

— Ну, что вы, сударыня. Садитесь, пожалуйста. Ну, что вы.

Остальные двое смотрят то на стол, то на потолок. Тот, что сидит посередине, обещает дать маме талон на недельный запас продуктов, который нужно будет отоварить в лавке Макграт, что на Парнелл-стрит. Там будут чай, сахар, мука, масло, а по другому купону на угольном складе на Док-роуд дадут мешок угля.

— Разумеется, каждую неделю вам так помогать не будут, миссус, — предупрежает третий. — Мы вас посетим, чтобы проверить, правда ли вы нуждаетесь. Без этого прошение не утвердят.

Мама вытирает слезы рукавом и берет талон.

— Храни вас Господь за вашу доброту, — благодарит она.

Члены комиссии кивают, смотрят на пол, на потолок, на стены и велят позвать следующую просительницу.

Женщины говорят маме, чтобы следила за весами в лавке, а то эта карга Макграт непременно надует. Она подсовывает под весы бумагу и когда взвешивает продукты, то тянет бумажку к себе, так что ладно, если хотя бы половину положенного отвесит. А у самой-то по всей лавке образа Девы Марии и Святейшего Сердца, а в часовне Святого Иосифа, как ни посмотришь, она все на коленях, да с четками и дышит так, будто ее истязают, как деву-мученицу, фу, курва старая.

— Пойду-ка я с вами, миссус, — предлагает Нора. — Уж я-то старухины проделки знаю, не дам вас обдурить.

Она ведет нас в лавку на Парнелл-стрит. Увидев маму в американском пальто, лавочница сначала ведет себя очень любезно, но когда мама протягивает ей талон от Общества Святого Викентия, ворчит, что мама не в то время пришла и что по талонам она обслуживает после шести вечера, но на первый раз, так уж и быть, сделает исключение.

— У вас тоже талон? — обращается она к Норе.

— Ах нет, я просто помогаю этой бедной семье отоварить талон в первый раз.

Продавщица стелет кусок газеты на весы и насыпает на него муку из большого куля. Потом говорит:

— Вот вам фунт муки.

— Ой, вряд ли, — говорит Нора. — Маловато как-то для фунта.

— В чем это вы меня обвиняете? — негодующе сверкает глазами лавочница.

— Ах, ни в чем, миссис Макграт, — говорит Нора. — Просто вы случайно придавили бедром газету и не заметили, что она немного съехала с весов. А так, что вы, Господи боже мой! Обвинять в чем-то вас, женщину, которая так усердно молится Деве Марии, что служит всем нам примером?! Ой, вон там на полу не ваши денежки лежат?

Миссис Макграт отсупает от весов, стрелка на них дергается.

— Какие денежки? — недоуменно спрашивает она, потом глядит на Нору и догадывается, что та сделала это нарочно.

— А, не денежки, просто тень так легла. — Нора с улыбкой глядит на весы: — Да, точно, ошибочка вышла, едва ли с полфунта.

— Замучилась я уже с этими весами, — ворчит миссис Макграт.

— Представляю, — отвечает Нора.

— Но совесть моя чиста перед Богом, — продолжает миссис Макграт.

— Конечно, чиста! — восклицает Нора. — И все в Обществе Святого Викентия и в Легионе Марии[38] вами просто восхищаются.

— Стараюсь быть доброй католичкой.

— Видит Бог, вам и стараться не надо, такое уж у вас само по себе сердце доброе. Мальчишек вот конфетками не угостите?

— Ну, я не миллионерша, но вот, держите.

— Да хранит вас Господь, миссис Макграт, уж я знаю, что слишком многого прошу, но может, найдется у вас парочка сигарет?

— Ну, по талону сигарет не положено. Роскошь всякую я тут не выдаю.

— Ну же, не откажите, миссус, а я уж господам из Общества непременно напомню о вашей доброте.

— Ну ладно, ладно, — говорит миссис Макграт. — Вот вам сигареты. Но это в первый и последний раз.

— Благослови вас Господь, — благодарит Нора. — Сожалею, что с весами помучиться пришлось.

* * *

По дороге домой мы сворачиваем в Народный парк и садимся на скамейку. Мэйлахи и я сосем леденцы, а мама с Норой курят. Нора тут же закашливается и говорит, что курево ее доконает, чахотка — это у них в семье наследственное и никто еще до почтенного возраста не дожил, хотя в Лимерике и не захочешь до него дожить. Тут, мол, вообще седых почти нет — все или на кладбище, или по другую сторону Атлантики: на железной дороге работают да в полицейской форме разгуливают.

— Счастливая вы, миссус, хоть мир повидали. Я бы все отдала, чтоб увидеть Нью-Йорк и то, как там народ по Бродвею прохаживается, забот не зная. Так нет же, угораздило меня в смазливого пьяницу влюбиться. Питер Моллой, наш пивной чемпион, обрюхатил меня и повел к алтарю, а мне едва семнадцать исполнилось. Ох и глупая я была, миссус. Да мы тут все в Лимерике выросли, ничегошеньки не зная, вот и результат: не женщина еще, а уже мать. Здесь ведь что? Дождь сплошной, да бабки старые Богу молятся. Я б все зубы отдала, лишь бы выбраться отсюда: в Америку уехать или хоть в Англию. Чемпион-то мой всю жизнь на пособии, да и его порой пропивает, и тогда я с ума схожу и меня в лечебницу увозят. — Нора снова затягивается и сотрясается от кашля всем телом, приговаривая:

— Ой, Божечки, Божечки.

Когда кашель отступает, она говорит, что ей домой пора, лекарство принимать.

— На следующей неделе опять в Обществе увидимся. Если вам чего понадобится, пошлите за мной на Вайз-филд. Там любой покажет, где жена Питера Моллоя, пивного чемпиона.

* * *

Юджин спит на кровати, укрытый пальто; а папа с Оливером на коленях сидит у камина. И почему это он рассказывает Оливеру про Кухулина? Это же моя сказка! Но у Оливера такой вид, что мне не хочется обижаться. Щеки у него горят; он неотрывно смотрит на потухшие угольки в камине, и, Кухулин его, похоже, совсем не занимает.