Тарикат - Виталий Бриз

прочую мелочь. А еще несколько штук однотонной хлопковой ткани и неокрашенного желтоватого шелка. Всего получилось четыре мешка и две свертки паласов. Как раз поклажа для двух ослов.

И мы отправились в Баланжой. Сначала казалось, что это самая приятная прогулка, какую только можно себе представить. Но потом Сарымсак-ука вдруг запел. Он вел своего ишака и орал во весь голос, никогда мне еще не доводилось слушать подобного пения. Это было что-то похожее на вой шакалов вперемешку с кашлем подавившейся лошади.

— О чем он поет? — спросил я Азиза.

— «Лепешка, круглая как солнце, лепешка желтая как солнце», — перевел тот.

— Нельзя ли заставить его замолчать? — спросил я.

Азиз ухмыльнулся.

— Эй, Сарымсак! — крикнул он.

Проводник с готовностью откликнулся:

— Да, господин, мои уши слушают вас.

— Расскажи что-нибудь про свой кишлак, — приказал Азиз. — Что у вас там происходит? Как люди живут?

— Вам повезло, господин, вы на праздник сейчас попадете.

— На какой праздник? — удивился дядя Хусан. — Нет сегодня никакого праздника.

— Э-э-э... Завтра на рассвете богатый господин Нуруддин-ака казнит за измену свою жену — Джаннат. Всю ночь будет угощать соседей. Праздник. На празднике и расторгуетесь, люди в такие дни много чего покупают. Нуруддин-ака столы во дворе поставит, десять женщин прислуживать будут — все жены уважаемых людей. Ай, плов какой будет... Лучший ошпаз готовить будет.

Мне стало не по себе. Я переглянулся с Азизом, и мы оба уставились на Хусана.

— А потом ее сбросят с минарета, как и положено. — Продолжал Сарымсак. — В назидание всем другим женщинам. В прошлый раз мы были очень довольны.

— В прошлый раз? — удивился Хусан. — У вас такое часто происходит?

— Нуруддин-ака — благочестивый мусульманин. Он знает, что положено иметь четыре жены, а не пять. А тут поветрие: одна за другой изменяет. Приходится брать новую. Он уже и устал жениться, а что делать?

— Да, — согласился Хусан, — тяжело ему.

Он умолк, но я заметил, как побледнели его щеки, что случалось всегда, когда он злился. Хотя обычно злобу свою ни на кого не изливал, но, улучив момент, высмеивал провинившегося на людях. Все боялись с ним связываться. А уж если рядом был Хасан, так любого бы довели до греха. Вместе они представляли одно большое чудовище, к которому не подступиться ни с каким оружием.

Добираться пришлось по узкой горной тропе, но, к счастью, недалеко. С одной стороны зияла неглубокая расщелина, поросшая деревьями, с другой — отвесная скала. Сделав несколько витков, мы вышли на небольшое плато.

Кишлак встретил нас глухими глинобитными стенами. В узких проходах, которые трудно было назвать улицами, бродили бараны. Если бы не пробивающаяся кое-где трава, кишлак казался бы совсем бесцветным. Даже деревянные двери были сколочены из простых досок и уже потемнели от времени, а кольца, заменяющие ручки стали совсем черными.

Домик Сарымсака находился с самого краю. Стена, огораживающая его, крошилась и просела. Было похоже, что ее никто никогда не обновлял. Двор тоже не был выметен, и украшала его лишь супа[1], застеленная рваным паласом. Через двор протекал арык с чистой и холодной водой.

Сарымсак предложил отдохнуть и умыться.

— Жены у меня нет, — сказал он, — лепешек испечь некому. Вы отдохните, а я сбегаю к соседу, может раздобуду что-то поесть.

Мы слонялись по пустому двору, не решаясь войти в дом, потому что нас никто туда не пригласил. Азиз засмотрелся на перепелку в плетеной клетке и даже потыкал в нее палочкой. Но ленивая птица не отозвалась на его приставания, а продолжала смотреть куда-то поверх его головы.

— Скажи «пытпылдык», — не унимался он. — Бедана, скажи «пытпылдык».

— Она не разговаривает с глупыми мальчишками, — Хусан лег на супу и закрыл глаза. — Замолчи уже. Дай отдохнуть.

Прошло совсем немного времени, когда вернулся Сарымсак. Он притащил лепешки и пучок редиски.

— Вот, перекусите, а потом пойдет к Нуруддину. Там уже дым видно. Готовятся.

— А скажи мне, Сарымсак-ука, далеко ли до того минарета?

— Что вы, господин, совсем рядом. Как выйдете из дома и вот по той дорожке, что в другую сторону. Вот он там и стоит. Кишлак когда-то большим был, да только произошел обвал. Мечеть в ущелье рухнула, а минарет задержался на краю. Хорошее место для казни, удобное. Прямо в пропасть... И убирать ничего не надо.

— А эта женщина, — осторожно спросил Хусан, — она сейчас где? Она тоже будет на празднике?

— Джаннат? Не-е-ет, — рассмеялся Сарымсак, — и что ей там делать? Во дворе у Нуруддина-ака есть специальная комната, отдельная. Только для виноватых жен. Сейчас ее охраняют.

— Запомни, — прошептал мне Хусан по-арабски, — устроим им праздник.

Я кивнул. Было ясно, что он что-то задумал. Но нам он лишь сказал, чтобы слушались его во всем, когда придем в гости к этому человеку. Очень хотелось узнать, что у него на уме, но расспрашивать я не решился. Хусан задремал, а мы с Азизом решили быстренько сбегать к минарету, потому что ни он, ни я никогда не видели место казни.

Тропинка совершенно заросла травой, той самой травой, что не желала расти на улицах Баланжоя, а здесь словно на свободу вырвалась. Там и сям торчали грубые стебли хиндибо — совсем без листьев, но усеянные пронзительно голубыми цветками, повторяющими цвет здешнего неба. Да и что говорить, небо словно впитало лед горных вершин и голубизну райских чертогов, оно само было как выточенный полусферой драгоценный камень, прикрывающий эти горы. В доме Карима я видел хрустальный шар, привезенный кем-то из далекой страны, внутри которого был заточен крохотный дворец. А здесь кто-то огромный заточил и эти горы, и кишлак Баланжой, и всех людей в такой же шар, только в очень большой, и я нахожусь внутри, и мне это нравится. Аллах творит удивительные волшебства!

Азиз, однако, моих восторгов не разделял, и заметив мое молчание, звонко хлопнул по плечу с криком:

— Эй, проснись!

Чем сразу же сбил настрой.

— Что ты делаешь? — спросил я недовольно.

— Пытаюсь тебя разбудить, — насмешливо ответил он. — Ты что стихи слагаешь? У тебя такой вид, словно...

Он не договорил, потому что в этот момент мы дошли до минарета, который представлял из себя старую покосившуюся башню с вылезающими со всех сторон кирпичами. Когда-то