Прощание - Лотар-Гюнтер Буххайм

— Каждый человек и каждая единица оружия противника, уничтоженные до десантирования, снижают шансы противника на успех. — Лодка, которая при десантировании противника нанесет ему потери, считается выполнившей свою высшую задачу и оправдавшей свое существование, даже если она там и останется“. — Я перевел дух и спросил: — Правильно?

— Слово в слово! — говорит старик, а затем заученно: — Но ведь ясно, что в своем подходе к проблеме командующий подводным флотом не желал преждевременного бессмысленного самопожертвования, но ожидал более высокой степени риска ввиду чрезвычайной важности задачи отражения вторжения, чтобы, если уж вплотную подошли к противнику, рисковать подводной лодкой ради небольшого объекта.

Я чуть не поперхнулся. Что за вздор произнес старик только что своим громким голосом? Но сейчас спор со стариком ни к чему не приведет. К тому же я слишком хорошо его знаю, в том числе и его своенравные преувеличения Итак, я, как это делал и прежде, усмехаюсь:

— В то время призовые очки для получения рыцарского креста шли в двойном размере. Безумие должно было вознаграждаться специально. В то время многие даже в последний час „страдали заболеванием шеи“. Очевидно, они считали, что после „окончательной победы“ смогут стать имперскими наместниками где-нибудь, например в Пинанге.[10]

— В свое время это было целью и твоей жизни! — иронизирует старик.

— Конечно, и себе я выбрал Исфаган, так как охотно бываю в городах, названия которых звучат красиво. Следуя этому правилу, я, между прочим, всегда хорошо путешествовал.

Теперь по меньшей мере я довел старика до такого состояния, что он усмехается во все свое изборожденное морщинами лицо. А затем смотрит на часы:

— Пора на боковую!

О сне нельзя было и думать. Я ворочаюсь в своей койке: а нужно ли старику все еще обелять своего командующего Деница? Он что — действительно так думает? Или он хотел поднять меня на смех, как он это часто делал. Он что же, как и мой брат Клаус, так и не избавился от того, что ему вдалбливали в военно-морском училище?

* * *

„Перед завтраком — сначала на мостик!“ — приказываю я себе, когда снова рассвело. Море — серо-стального цвета. Этот цвет ему придают тысячи пенистых барашков. Корабль движется со скоростью двенадцать узлов. Горизонт легко просматривается, хотя уже низко свисают дождевые облака, почти касающиеся линии горизонта. „Increasing“ (возрастание), говорилось в метеосводке. Нос корабля все интенсивнее взмывает вверх и опускается вниз. Хорошо хоть, что на верхней палубе натянуты штормовые леера. Путь между моей каютой и палубной надстройкой с каютой старика становится все более затруднительным. Скоро его уже нельзя будет преодолеть без штормовки.

Открыли передние люки, чтобы вымыть их. Я бросаю взгляд в люк номер три: он настолько чист, что на его дне можно проводить пикник — без тарелок из пластика, жратву можно класть прямо на пол.

— На этот раз ту желаешь, так это по меньшей мере прозвучало по телефону, попасть в камеру безопасности, — говорит старик, когда я иду с ним на завтрак.

— Так оно и есть, — подражаю я ему. — Обещать-то шеф обещал, но то же делал и прежний шеф во время моего первого рейса. Но потом трах-тарарах, и не хватило времени.

— Держись! Я ничего не имею против, но шеф — упрямый субъект, и, кроме того, у него забот невпроворот.

— Как пассажир круизного рейса ты ведь тоже занимаешься не только своими вечными вахтами на мостике.

С этим старик не согласился. Он немного выпячивает губу и говорит:

— Я бы не хотел поменяться с шефом.

Старший стюард, почтенный господин, которого мы встречаем на полпути, сообщает мне, что он только что поставил перед моей каютой коробку с 24-мя бутылками хорошего пива „пильзнер“.

— Большое спасибо!

Когда я жалуюсь, что моя каюта представляет собой настоящий вибростенд, он говорит удивленно:

— Но ведь здесь ничто не вибрирует!

— Это мне знакомо, — говорю я, — на борту привыкаешь ко всему. На плавучем китоперерабатывающем заводе „Ян Беллем“, где все пропахло китовым жиром, мне говорили: „Жир? Здесь не пахнет никаким жиром!“

Старший стюард растерянно смотрит на меня: запах жира на корабле „Отто Ган“. Это для него слишком.

— Дама, исследующая морскую воду, охотно переселится с носа на корму. Может, вы поменяетесь с ней? — говорит он чопорно.

— Он хочет сделать из тебя пьяницу, — бормочет старик, продолжая путь.

Я делаю очень маленькие глотки. Меня это не берет! Правда, теперь я предпочел бы чашку чая.

— Ну, тогда пойдем в столовую.

Рядом с входом в столовую я обнаруживаю черную доску с объявлением, написанным китайскими иероглифами. Старик замечает мое удивление и говорит:

— У нас на борту есть и китайцы. Ты что не знал об этом?

— Не выдумывай!

— И не думаю. Наши прачки — два китайца из Гонконга. Спустись к ним, они обрадуются.

— Обещаю! Китайцы в корабельных прачечных. Это, наверное, одна из немногих традиций, которые сохранились в мореходстве.

— Кто знает — как долго! — говорит старик, но все еще не направляется к двери столовой.

Еще одно объявление привлекло его внимание, и мы читаем вместе: „Немецкий атомоход „Отто Ган“ (16 871 брутторегистровых тонн) предположительно останется в эксплуатации еще четыре года. Наблюдательный совет Общества по использованию ядерной энергии в судостроении и судоходстве (GKSS) на своем заседании перенес принятие решения о прекращении эксплуатации атомохода, приписанного к пароходству ХАПАГ ЛЛОЙД. Для замены топливных элементов и эксплуатации в течение следующих четырех лет потребуется от 50 до 60 миллионов марок. Федеральное правительство потребовало от промышленности, чтобы она взяла на себя половину расходов. По данным GKSS, промышленность уже выделила большую часть этой суммы.

— Интересно, — говорит старик, — что о таких вещах вообще становится известно!

Старик прочитал быстрее, чем я. Он ждет, когда я прочитаю последнее слово, и говорит:

— Я слышу весть, но не имею веры…[11] выделили уже большую часть этой суммы“. Это звучит расплывчато. В конце концов, это вечное дерганье вызывает нервотрепку. Пусть уж лучше будет, как говорят, ужасный конец, чем эти постоянные мучения.

Когда мы сидим за столом, к счастью одни, старик всем своим поведением показывает, как сильно его раздражает это объявление: он молча размешивает свой чай с сахаром и сгущенным молоком, пьет, ставит чашку на стол, снова пьет. Затем он склоняет голову, чешет затылок и говорит: