Убийственные мемуары - Фридрих Незнанский

– Это уж вам виднее, – засмеялся профессор. – Мне, голубчик, состояние его счетов неведомо. Могу только предполагать, что, проведя столько лет за границей, причем не в самых тепличных, заметьте, условиях, зарабатывать он их умел.

– Уверяю вас, мне тоже неизвестно, сколько у него было денег, – сказал Турецкий чистую правду и подумал: а ведь жаль, очень жаль, что неизвестно. – Но ведь подлинник Левитана должен стоить колоссальные деньги, наверно десятки миллионов.

– Тут вы ошибаетесь, к сожалению для Левитана и к счастью… для Ракитского. Хотя, поверьте, вот уж не знаю, каким путем он его заполучил. Десятки миллионов – это Ван Гог, Рембрандт, Пикассо. Русские художники, к сожалению, так не котируются. Левитан на западном аукционе может стоить, я не специалист, но думаю, не больше двух-трех миллионов.

– Но и это очень много!

– И это много, – согласно покивал Андреев, – колоссальные деньги.

– И Ракитский купил картину Левитана за три миллиона?!

– Я же этого не говорил, – напомнил Андреев. – Я говорил, что не знаю, откуда он вообще взялся.

– Не понимаю, – вздохнул Турецкий. – Ну ни черта не понимаю! – Что получается? Пропадает картина. Шедевр великого художника. Никто этого не знает. Вернее, кто-то все же знает, раз пропадает именно она. Но кто и откуда?! Вот вы, профессор, вам Ракитский когда признался, что у него в спальне Левитан висит?

– Он мне вообще этого не говорил.

– То есть как?

– Вы его не знали, – вздохнул Андреев. – Ракитский был необыкновенный человек. Он умел говорить без слов.

– Как это?

– Как Хемингуэй. Подтекстом и контекстом. Он умел создавать вокруг тебя такую ситуацию, которая все объясняла за него. Понимаете?

– Красиво, но все равно не понимаю. Я не филолог, – напомнил Турецкий. – Вернее, я понимаю другое: что никакого Левитана у него и в помине не было. Вот. Сделайте еще этого, мраморного, а?

– С удовольствием. – Андреев отправился на кухню, по дороге повысив голос, чтобы его было слышно, но Турецкий и так побрел за ним как привязанный. – Мне кажется, для Ракитского все вокруг было в значительной степени игрой – работа, личная жизнь, бизнес. Игрой, заметьте, в высоком смысле слова. Он от любой ситуации, любой вещи, любых человеческих отношений всегда хотел и требовал эстетической завершенности, гармоничности. Возможно, потому и к живописи был так неравнодушен. Мне кажется, так он и свои профессиональные обязанности понимал: приводить людей и их поступки в состояние гармоничного взаимодействия с обществом.

– Нельзя ли конкретней? – взмолился Турецкий. – Я хотел узнать, когда вы лично открыли для себя, что ваш сосед по лестничной клетке, коллекционер живописи, среди прочего является счастливым обладателем картины кисти Левитана. Если, конечно, вы сможете меня убедить, что это действительно так.

– Вы обратили внимание, что у Ракитского в квартире нет ничего такого, что бы требовало постоянного присутствия хозяина?

Кофе был готов, и они вернулись в комнату.

– Что вы имеете в виду?

– Ну вот, например. – Андреев кивнул на своих попугаев. – Или там цветы на подоконниках, их же поливать требуется. С тех пор как он с женой развелся, он их все просто выкинул.

– Вы ничего не преувеличиваете? Может, его супруга цветы с собой забрала, когда переезжала?

– Ничего я не преувеличиваю, уверяю вас, знаю, что говорю. Горшков было много, это правда, но она ничего не забирала. Эти цветы Валентин сам покупал, это же на моих глазах почти все происходило. Каждый раз перед длительной поездкой он притаскивал в дом очередную партию горшков. В конце концов, это в ритуал превратилось. А одна комната – в оранжерею.

– Домашние животные у них были?

– Была такса в середине семидесятых, но она исчезла. Украл один подонок с первого этажа. Валентин приехал из Африки, узнал, что собака исчезла, прошелся по соседям, буквально по одному-два вопроса всем задал, потом спустился к этому типу, жил тут один такой тунеядец, знаете ли. Ничего не делал, комнаты сдавал бичам, ну а потом, как выяснилось, собак окрестных приворовывал. Ну вот, Ракитский к нему позвонил, взял его двумя пальцами за горло и на пол опрокинул. Ни одного вопроса даже задать не успел. Тот сам все рассказал. Куда, когда и кому сбывал. Но все равно не нашли таксу. Так с тех пор живность они уже не заводили, а вот цветов, растений всяких экзотических – тьма была. Но, как я уже сказал, едва Вика, Виктория Павловна то есть, выехала, он их все на мусорник выволок.

– Отчего они разошлись?

– Трудно сказать, – почесал затылок Андреев. – Человеческие отношения, знаете ли, – не фунт изюму. Тайна сия велика есть. Ну да что надо, вы и без меня раскопаете. Виктория Павловна нездорова была с давних пор…

– Пила.

– Ну да. Сперва никто этого не понимал, не замечал, а после уж не замечать трудно стало. А впрочем, думаю, что и не это главное. Мне кажется, просто чужие они стали. Они ведь в разлуке больше чем вместе жили – так и вышло.

– А дочь с отцом осталась – как все это произошло, вы подоплеку знаете?

– Да нет никакой подоплеки, по-моему. Ольга – очень независимое существо, и всегда такой была.

– Вы знаете, как она попала в аварию?

– Знаю. Тут недалеко, на Калининском проспекте. Ее мать была за рулем.

– Нетрезвая?

– Да.

– Я так и думал, – вздохнул Турецкий. С эпилепсией и распадом семьи Ракитских, по крайней мере, все становилось понятно. – Сергей Анисимович, вы говорили кому-нибудь о том, что у Ракитского дома есть Левитан?

– Да боже упаси!

– Почему? Он просил вас этого не делать?

– Нет, когда он увидел, что я догадался, он просто поднес палец к губам. – Андреев продемонстрировал этот жест. – Для меня этого было вполне достаточно. Я, знаете ли, не старый разведчик, но, общаясь много лет с Ракитским, тоже кое-что намотал на ус. Если честно, несмотря на все свои к нему дружеские чувства, я Валентина не то чтобы побаивался, но как бы объяснить… Понимаете, в нем чувствовалась настолько неординарная сила, что иногда даже самой небольшой ее демонстрации было достаточно, чтобы поставить человека на место или вовсе опрокинуть. Однажды, лет пять назад, мы возвращались с ним с футбола, ездили общественным транспортом, чтобы, так сказать, народом подышать…

– Кто играл?

– «Спартак» – «Торпедо». Неважная была игра, блеклая очень… Валентин расстроился.

– Он за «Торпедо» болел?

– Да еще как. Но если вы в курсе, всех, кто имел счастье в шестидесятые болеть за «Торпедо», потом ждали десятилетия разочарований. Так и в тот раз было. Ну так вот, мы вышли из метро, а за нами группа фанатов спартаковских, обычные подростки, только на стадионе завелись и все еще в себя не пришли. Причем, как это водится, о футболе они уже и думать забыли, задирали прохожих и друг друга заодно. Ну и нам что-то крикнули, обступили, с меня шляпу сбили. Довольно неприятная ситуация, честно говоря, я совершенно растерялся. Ракитский повернулся и просто молча на них посмотрел. Ничего не делал. Даже рук из карманов не доставал. Просто посмотрел. Секунд пять, а может, десять. И они отстали. Сразу и молча. Понимаете?