Царская невеста. Любовь первого Романова - Сергей Степанов

Марья вздохнула вслед за дядей. Горе-то какое! Как убивалась бабушка, когда привезли на санях тело мертвой дочери. А убийца только глядел бессмысленно и пьяно ухмылялся, не понимая, что сотворил. И ведь не казнят смертью за жену, отделается церковным покаянием. Вот если бы тетка обкормила мужа отравой, ее бы зарыли по шею в землю и оставили умирать мучительной смертью. Таков давний обычай! Марья от злости сжала девичьи кулачки. Несправедливо устроено. Почему мужу одно наказание, а жене другое?

После смерти дочери Федора Желябужская собралась в монастырь. Пришла пора расстаться с любимой внучкой. На смоленском рубеже наступило временное затишье, и Марьиного отца и других дворян должны были со дня на день отпустить по домам. Дядя Федор Желябужский отправлялся посланником в Варшаву и вызвался подвести племянницу до Борисова городка, где их поджидал Хлопов. Недолгим было путешествие. Дяде ехать в Варшаву, а Марье предстояла встреча с родным отцом, которого она почти не помнила.

Пузатый посольский возок, переваливаясь с боку на бок, подъехал ко рву, опоясывавшему белокаменную крепость. Внезапно завизжали цепи, откидной мост, притянутый цепями к проходной башне, начал медленно опускаться. Деревянная решетка, преграждавшая вход в башню, поползла вверх. Из ворот выехал отряд всадников, миновал мост и пустился рысью по дороге. Высунувшись из возка, Федор Желябужский вгляделся в кавалькаду дворян и громко позвал:

– Эй, Иван!

Один из всадников резко осадил коня. Кто-то из дворян, едва не наткнувшись на него, раздраженно крикнул:

– Небылица, чтоб тебя!

– Сейчас догоню! Ей-богу, не отстану, – пообещал всадник.

Его товарищи умчались дальше, поднимая вихри снега, а он подъехал к возку. Иван, сын дворянский Хлопов, прозванием Небылица был человеком смирным и робким. В отличие от Федора Волкохищной Собаки, он бы не посмел поднять руку на жену. Скорее уж она отделала бы его ухватом. Но бабушка говорила, что не знает, какой из ее зятьков хуже. Иван был самым незадачливым из Хлоповых, к тому же привержен хмельного, а в пьяном виде выдумывал невесть какие глупости, за что и получил свое прозвище. К примеру, скажет, что у него в коломенском саду растет дерево, которое одну осень приносит яблоки, а на другое дает груши. Поднимут его на смех, а он знай свое плетет. Поутру, конечно, стыдно от людей, но стоит выпить чарку-другую, и опять пошел городить околесицу.

Марья глядела на отца. Он был в боевом облачении, но вид у него был вовсе не воинственный, а скорее смущенный. Хлопов робел приласкать родную дочь. Молвил несмело:

– Ишь, как вытянулась! Не признать! Худющая только… А ведь я, Федор, того… Не обессудь, не могу сейчас забрать дочь-то…

– Как не можешь? – изумился Желябужский. – Мы же урядились! Я обещал привезти сестрину в Борисов городок и свое слово сдержал.

– Истинно так!.. Я не прекословлю… Только не отпускают нас покуда… Вишь, слух прошел, что в двадцати верстах появились литовские люди. Верно, лисовчики… Велено их догнать…

Лисовчики – отряды легкой кавалерии, получившие свое название по имени своего предводителя Александра Лисовского, были проклятием Смуты. Лисовчики не получали жалованья и кормились грабежом. Они уходили за тысячи верст, появляясь в местах, где их меньше всего ожидали.

– Пустое! За лисовчиками будете гоняться до второго пришествия, – прервал зятя Федор Желябужский. – Ты лучше скажи, куда Машку девать? Я часу ждать не могу.

Из осторожности Федор Желябужский не сказал родственнику, что едет по государеву делу. Бояре отправили Литовской раде грамоту. И к той грамоте все думные люди руки приложили. На первом месте князь Мстиславский, потом князь Голицын, князь Куракин, боярин Шереметев, на одиннадцатом – князь Пожарский, на девятнадцатом – думный дворянин Козьма Минин. И велено ему, Федору Желябужскому, ту грамоту доставить в Варшаву, а не точить попусту лясы с Небылицей.

Хлопов недоуменно развел руками.

– Федор Григорьевич, я ведь человек подневольный. Раз велено преследовать лисовчиков, не моего ума дело спорить с воеводами… Дочку надобно пристроить к добрым людям в слободке до моего возвращения… И вот что… Не прогневайся, имеется у меня еще просьбишка…

Хлопов мигнул шурину, намекая, что просьба не предназначена для чужих ушей. Но подьячий даже не подумал вылезть из возка и дать родственникам переговорить с глазу на глаз. Наоборот, он навострил свои оттопыренные уши и шевелил ими в нетерпении.

– Говори! – приказал Желябужский и, покосившись на подьячего, добавил: – У меня от товарища по посольству тайн нет.

Хлопов порылся в кожаной суме, притороченной к седлу, вынул некую вещь, завернутую в тряпицу, и бережно подал ее шурину. Желябужский развернул тряпицу, и только недюжинная выдержка заставила его сдержать возглас удивления. Марья, не обладавшая дядиным хладнокровием, ахнула от восхищения, а подьячий всем телом подался вперед, впившись очами в кипарисовый ларец, окованный серебром. Дядя открыл ларец и вынул хрупкую вещицу, сплошь покрытую тончайшей резьбой и усыпанную самоцветами. Он поднес вещицу к свету и залюбовался игрой лалов, коими был изукрашен неведомый зверь с башенкой на спине и двумя острыми бивнями. Дяде был знаком этот зверь.

– Слон для игры в шахматы! Дивная резьба! Индийского дела, сразу видно! Есть такая страна за Персией. Не довелось там бывать, но видел в Исфахане похожие шахматы и прочие индийские поделки.

Желябужский вынимал из ларца пеших воинов, всадников на вздыбленных конях, грозные боевые башни. На шеломе каждого воина красовался крупный яхонт лазоревый, а щиты всадников сияли яхонтами черевчатыми в золотых гнездах. Когда Желябужский вынул из ларца царя, чье одеяние было сплошь усыпано изумрудными искрами, а царский венец блистал алмазами на золотых ноготках, Иван Хлопов торжественно провозгласил:

– Оными шахматами потешался великий государь и царь Иоанн Васильевич!

Подьячий Сукин недоверчиво присвистнул:

– Ты, Небылица, ври, да не завирайся!

Иван Хлопов забожился, что не покривил душой. Всем ведомо, что его дядя Тимофей Хлопов служил при государевой постели. Царь в милостивом расположении духа пожаловал слугу богатым подарком. Подьячий отмахнулся, сказав, что такие шахматы впору дарить иноземному королю, а не слугам, коих царь велел драть батогами. Иван Хлопов взъярился, говоря, что Тимофея батогами не драли, разве только родичей подьячего драли, так пусть о них и толкует. Тимофей же в своей духовной отказал шахматы старшему сыну, от него шахматы попали к двоюродному брату, потом к нему, Ивану, а уж он берег их как зеницу ока.

Федор Желябужский помалкивал, не желая вступать в щекотливый спор. Он знал, что Небылица, конечно, мастер приврать, но Тимоха Хлопов и в самом деле служил при царе. Не по породе ему было хаживать по царевой опочивальне, но Иван Васильевич так увлекся перебором людишек, что под конец царствования вокруг него не осталось родовитых бояр. Всех казнил. На безлюдье в царские хоромы стали брать людей самой низкой породы, поднятых из гноища. Среди них оказались Назарка и Тимоха Хлопов. Первому было назначено стоять в шатрах у царского копья, а второму – смотреть за государевой постелью.