Вдоль по памяти - Анатолий Зиновьевич Иткин

постоянно спавшая или жадно сосавшая, завладела всеобщим вниманием и отодвинула меня на второй план. Я почти её ненавидел.

Однажды, спустя месяц, все куда-то ушли или вышли из комнаты, а мне велели следить за сестрой, которая лежала на родительской большой кровати. Кажется, это был первый момент, когда мы с ней оказались наедине. Увидев, что она ворочается и кряхтит, я подошёл и склонился над ней. Что, думаю, кряхтишь? Связали тебя. Дай-ка я высвобожу твои ручки.

От ребёнка странно пахло чем-то, как мне казалось, утробным. Движения её казались порывистыми и бессмысленными, как у дурачка, взгляд мутный, с синеватой поволокой. «Ну что, балда, кряхтишь?» — сказал я и придвинул своё лицо вплотную к этой малюсенькой головке, и вдруг почувствовал, что она схватила меня за нос своими влажными и тёплыми губками и принялась доверчиво сосать, при этом её цепкие крохотные пальчики ухватили меня за ухо. Была полная иллюзия родственного общения. Я понял, как она беспомощна, как зависит от меня, большого и сильного. Очевидно, это был тот момент, когда я внезапно полюбил её нежной умилительной любовью.

Весной я окончил второй класс в моей новой школе на улице Правды. У меня появились новые друзья. Один из них — Толя Рощин, сын авиаконструктора, у которого я часто теперь бывал в гостях. Отца его я никогда не видел, ибо он всегда в дневные часы был на своём заводе или на испытаниях нового самолёта. У них была роскошная отдельная квартира. На письменном столе в кабинете отца стояла сверкающая модель стремительного истребителя на никелированном стержне, на стенах висели фотографии молодых лётчиков и курсантов авиационного училища. Толин отец везде легко узнавался: и юным пареньком в кепке, и в виде молодого аэроклубовца, и в военной форме со шпалой в петлице, и в штатском, слегка располневший, чуть лысоватый. Толя был очень похож на него. Среди моих соучеников был ещё мальчик Олег, очень умный, как мне казалось, слегка заикающийся блондин с породистым лицом, была девочка Фаина Славуцкая, с которой я сидел за одной партой и в которую был слегка влюблён.

Последнее лето в Останкине

С наступлением тёплых дней меня потянуло в Останкино, где по-прежнему жили бабушка с дедушкой и где остался мой детский друг Владик, который продолжал учиться в моей бывшей школе у моей бывшей учительницы Марии Алексеевны.

В начале июня мы все перебрались, как на дачу, в наше старое гнездо на втором этаже останкинского дома. Бабушка нас очень ждала, она мечтала собственноручно искупать свою новую внучку.

Наша бывшая комната показалась мне сиротливой и убогой, полупустой, ибо вместо увезённой нами мебели и пианино ничего нового не появилось, но терраса осталась такой же золотой от солнца, приветливой и родной, а двор был по-прежнему зелёным, усыпанным золотыми одуванчиками.

Литография «1 „Б“ класс»

Владик сильно вырос, стал на полголовы выше меня. Он начал собирать коллекцию марок, и ещё у него появилась новая забава: фанерный планер, запускаемый из рогатки. С моим появлением он оставил всех своих дворовых друзей и уделял мне всё время. Мы с ним гуляли на ВСХВ, а прочие дворовые ребята следили за нами завистливым оком с почтительного расстояния.

Отец Владика, Алексей Иванович, ничуть не изменился за год, не потерял облика студента — те же круглые очки, причёска бобриком и голубой, чисто выбритый подбородок. Как и прежде, он рано утром в воскресенье выносил во двор коврик и в одних трусах делал гимнастические упражнения, никого не стесняясь. У него уже была куплена путёвка на курорт.

Иногда из 14-го дома выходил сосед Кисин. Он тоже пытался что-то сотворить своим грузным волосатым телом, но неуклюже заваливался на спину, махал рукой и убирался восвояси.

В соседских семьях чувствовался достаток и процветание. Мужчины щеголяли в новых светлых костюмах, женщины — в ярких летних нарядах. По выходным дням в подъездах пахло «Красной Москвой».

К маме забегали оживлённые соседки, показывая свои рукоделия. Многие в это лето увлеклись аппликациями. Дали маме снять кальку для коврика. Рисунок изображал трёх белых кроликов, грызущих алые морковки. Мама сняла футляр со старого бабушкиного «Зингера» и занялась сооружением этого шедевра. Правда, из-за многократной перерисовки контуры незаметно видоизменялись, и рты кроликов в результате стали похожи на цыплячьи клювики, но это никого не смущало.

Жизнь шла весёлая и глупая, как кинофильм «Волга-Волга». Родители ходили к своим знакомым на вечеринки.

Как-то мы зашли к Эдику во время такого сборища. Вся взрослая компания сидела за столом, уставленным множеством бутылок. Отчим Эдика, красный и возбуждённый, сидел во главе стола и веселил дам какой-то весьма, как нам показалось, непристойной историей. Дамы визгливо хохотали до слёз. Мужчины тоже посмеивались, явно завидуя успеху балагура. От нас отмахнулись и услали гулять во двор.

Война

В Останкине по субботам мыли маленьких детей, а этих детей прибавилось. У Эдика появился маленький братец, у Бори — сестричка. Со двора было видно, как электрические лампочки в доме одевались в туманный ореол. Это запотевали изнутри стёкла кухонь, где на плитах и керосинках грелась вода для купания.

В субботу 21 июня купали мою пятимесячную сестру Лиду. (Мы с отцом ходили в баню, а с переездом на Ленинградку мылись в ванне.) Я всегда присутствовал при этом и помогал. К пятому своему месяцу сестра стала пухленьким образцово-показательным младенцем, словно целлулоидная кукла. Щёчки у неё надулись и блестели, округлился животик, ножки и ручки — в складочках и перевязочках. Купалась она с явным удовольствием, дрыгала ручками и ножками, поднимая брызги и издавая возгласы восторга.

Вымытую и накормленную, её уложили в постельку под ковриком с тремя кроликами. Мы пили чай на террасе.

Вот эта знаменательная картинка последнего довоенного ужина.

С одного торца стола — молчаливый дед с хрящеватым носом, сбоку — бабушка с маленькими, красными от домашней работы руками, с близорукими прищуренными глазами; мама — с чёрными волнистыми волосами; напротив деда — отец в подтяжках, со всегдашней «Правдой» под правым локтем; няня Лена, 22-летняя белорусская девушка, грубоватая и здоровая, с ярким румянцем на деревенских скулах, и я, десятилетний, с белобрысой чёлкой. Над столом золотой абажур с шелковистой бахромой.

Утром 22 июня мы с отцом поехали мыться на Ленинградку. Трамвай остановился на Лесной у Белорусского вокзала, мы сошли и направились пешком в сторону нашего дома. Люди, попадавшиеся нам навстречу, вели