Страстотерпицы - Валентина Сидоренко

– Не отдавай в район – спекется мальчишка.

Принесла графин настоянных трав – пои.

Вечером приезжал из района доктор – пожилой мужик, красивый, в начищенных ботинках, топал ногами и кричал: не повезешь в больницу – под суд пойдешь. Если помрет до завтра – посажу. Вылил настойку из графина, графин об стайку – вдребезги. Только он за порог, Марфуша – шустрая, маленькая – вытащила из-под полы банку с питьем – пои. Всю ночь они с матерью колдовали над братом. Утром, едва забрезжило, мать завернула почти неживое, вяло обвисшее тело сына в старое одеяло, понесла огородами через поле к лесу. За ней Марфуша – швыркала подвижным острым носом, полусогнутая, востроухая – чистая крыса. За ними бежала Анна, путаясь в длинной материной фуфайке. Мать недосматривала за нею, выхаживая младшего. Пересекли впадину, перешли ручей. Анна разулась, цепляясь за бабкину юбку, шла сама.

Полусине, сыро, прохладно; гладкие, скользкие от тумана валуны. Прошмыгнул бурундук, вскричала и закружилась, картавя, сорока, моросью обдал обвисший куст смородины.

На горе, в осиннике, положили брата в густой травник. Пока мать несмело, словно вслепую, разворачивала одеяло, Марфуша что-то судорожно шептала на восток.

– Живой, – испуганно прохрипела мать, трогая лобик Андрея губами.

– И не боись, выживет, – успокоила Марфуша так же шепотом. Она проширкала калошами по полянке, указала матери: – Сюда, Анна, помогай, мой ноги братцу.

Нетрудно было искупать в росе уже почти бесплотное, нежилое тело. Трава густая, высокая, и не только Андрей, сама Анна до макушки выкупалась. Закричавшего, словно только рожденного, брата напоили теплой настойкой, досуха вытерли, укутали. Потом мать сидела на траве под осинником, глядя перед собой исступленными горестными глазами. Марфуша все искала что-то по полянке и негромко говорила матери:

– Сама учись. Ишь разошелся, посудину разбил, окоянный. Дай им волю, уложуть и не спросють. Вон уж трое померли. Господи, господи! Человек должен сам искать. В горе никто не укажет, где светлей. Чуять надо, собирать, все помнить. А всех слушать будешь, как кол останесся…

Днем опять приезжал доктор из района. Увидав мальчонку дома, не стесняясь, трахнул мужицким матом, кричал – судить буду. Однако воткнул Андрейке несколько уколов. Настойку Марфуша прятала. Утром опять уносили брата – купаться, поили травами. Днем снова приезжал врач, ставил уколы. Кто знает, кто из них помог, только Андрейка, – по словам мужика, конченый, – выжил. А слава, как водится, осталась бабам. С тех пор, после Марфуши, мать считалась в районе лучшей травницей. Из дальних сел к ней за помощью приезжали.

Так же вылечили года три спустя Черныша, любимого пса, заболевшего по осени. Мать утром завернула его в старую шаленку, отнесла на ту горку, положила под березой. Им с Андрейкой, ревевшим без удержу, сказала негромко:

– Они, собаки, сами знают, что себе искать. Не бойся, учует, выровняется. – Сняла с себя платок, ровно пригладила жесткие темные волосы, задумавшись, смотрела на холодный просвет оплывающего облаками неба, трогала руками березу и гладила волосы, словно видела себя в зеркале.

Всегда было что-то напряженное в ее прохладном темноглазом лице. Словно каждую минуту ждала чего-то и боялась все. И ходила она несмело, словно прислушиваясь к себе. Тогда, под утренник, мать долго глядела в небо. Белки глаз ее засинели, высветились. Она подняла руку, поправила волосы на затылке, худая шея ее по-детски беспомощно вытянулась. И так жалко стало ее какой-то непосильной для души, давящей жалостью. Словно что-то рвалось внутри. И мать, и собаку, и брата, и этот синий полумрак на земле. Не выдержала, скривив губы, надрывно и гулко заревела:

– Мама, ма-а-ма, я тебя никогда не брошу. Я всегда буду с тобой жить…

За ней тут же подтянул Андрейка, привыкший в те годы ее во всем повторять. Мать оторвалась от березы, погладила брата одними пальцами по щеке, поцеловала:

– Что вы, что вы, дитятки мои, что ты, ягодка, лешачок мой, солнышко. Выживет Черныш. Ты – тьфу, тьфу, тьфу, – помоги господи – вот он, а ему раз плюнуть. Найдет себе травинку, слопает и будет у нас…

Подумав, мать вытащила из-под собаки шаленку. Вытряхнула ее о березу, перевязала на плечах Андрейки крест-накрест.

Из ручья пили воду. Мать разгоняла ладонями ржавые вкрапы мелкого листа, подносила к губам глубокие, до ломоты леденистые пригоршни. Когда собирали красную смородину с высоких узких кустов, мать, кормившая с рук Андрейку, неспешно растягивая слова, чтобы хоть как-то приласкать Анну, сказала:

– Красивая ты у меня деваха будешь, дай господь, выкохаешься, вырастешь… Выучишься…

Подстелив под себя малоношеную синюю фуфайку, лежала рядом с ними лицом к небу, выводила хрипловатым несильным голосом:

Соловей ку-ку-у-ушке-е

Выго-ва-а-а-ри-вал…

* * *

…Анна села. От поворота реки плыл человек, и даже отсюда было заметно, как он устал – много суетливого и неверного в движениях. Анна подумала, что по такой реке одному плыть опасно, – сплавная, топляка много. Потом пришла в голову мысль – если ему вздумается утонуть, что может сделать она! И эта мысль вызвала у нее раздражение. Почему при ней, на минуту за все лето присевшей в раздумье? Приспичило же ему тонуть!

Человек, видимо, заметив Анну, пробивался к берегу, но капризное течение выбрасывало его, выдохшегося, на стремительную и ровную середину потока. Анна подумала, что бежать в лагерь за помощью бесполезно, не успеет. Отчаянно махнув рукой, спустилась вниз к воде, держась за сухие, вымытые половодьями корни деревьев. Потом юзом проехала по сыпучему склону, ободрала ноги, влетела в воду, высоко замочив подол платья. А он уже барахтался близко, даже что-то кричал ей, но за шумом воды она ничего не разобрала, выскочив из воды, засуетилась вокруг тяжелого, под кость размытого бревна на берегу. Сдвинуть его не смогла и тогда закричала, испуганно, до слез, сама не помня что…

Его вынесло далеко внизу. Выползал, подтягиваясь руками, судорожно, со всхрапами дышал. Она подбежала, села рядом на гальку, не зная, обругать его за тот страх, что пережила, или спасибо сказать, что не утонул.

– Ой-ее-е, – протянул он наконец со стоном. – Фу-фу- фу-фу, – и открыл глаза. Насильственно улыбнулся и хрипло сказал: – Ну чего испугалась-то?

Анна нервно хохотнула, покачала головой, встала и пошла вдоль берега.

Он, видимо, поднялся за ней, она слышала шумок его дыхания, замедлила шаг.

– А ты молодец, – просипел он над ухом. – Молодец!

Она обернулась и, отстранившись чуть, оглядела его. Парень молод, видимо, моложе ее, здоровый, свежий, веснушчатая кожа, еще синеватая от воды, зеленоватые, крапчатые глаза.

– Мать-то есть у тебя?

– Ну а ты как думаешь…

– Правильно! Выкормила тебя, бугая. А потом бы следа не нашла…

– Это ты зря. Я еще сто лет жить буду…