Приключения Кавалера и Клея - Майкл Чабон

Одетый в шикарный костюм, с нарумяненными щеками, натянутым на гладкую голову париком (помимо обычного парика Корнблюмом также были применены крошечные парички бровей и ресниц, использовавшиеся тактичными работниками морга в случае обгорания лица), Голем, со своим тускло-сероватым цветом лица, цвета вареной баранины, стал выглядеть неоспоримо мертвым и вполне правдоподобно человеком. Подозрительным мог показаться лишь едва заметный отпечаток человеческой ладони у него на лбу, откуда столетиями раньше было стерто имя Бога. Оставалось только поднести гроб с Големом к потайному лазу и вытолкнуть его из комнаты.

Это оказалось довольно легко. Как Йозеф уже заметил, приподнимая Голема, чтобы Корнблюм натянул на него брюки, гигант весил гораздо меньше, чем можно было предположить, судя по его громаде и материалу. Пока они с Корнблюмом несли гроб вниз по лестнице, а затем через вестибюль дома по Николасгассе, 26, Йозефу казалось, что тащат они приличных размеров сосновый ящик с большой грудой тряпья внутри — но и только.

— «'Мах' бида ло нафшо», — процитировал Корнблюм Мидраш, когда Йозеф отметил легкость их ноши. — «Тяжесть в нем — его душа». А это — сущий пустяк. — Он кивнул на крышку гроба. — Просто пустой сосуд. Если бы тебе не предстояло туда присоседиться, мне бы пришлось довесить его мешками с песком.

Вынос гроба из здания и поездка назад в морг на наемном катафалке марки «шкода» — за рулем сидел сам Корнблюм, которого, по его словам, еще в 1908 году выучил водить Ганс Крейцер, великий ученик Франца Гофзинсера, — прошли без всяких инцидентов или столкновений с властями. Единственному человеку, который заметил, как они выносят на улицу гроб, страдающему бессонницей безработному инженеру по фамилии Пильзен, было сказано, что старый господин Лазарь из 42-й квартиры после долгой и продолжительной болезни наконец испустил дух. Когда на следующий день госпожа Пильзен, которой муж об этом рассказал, пришла в квартиру номер 42 с блюдом домашнего печенья в руках, то обнаружила там худого старого господина и трех очаровательных, хотя и несколько неприличных на вид женщин в черных кимоно. Все четверо сидели на низких табуретах — к их одежде были приколоты рваные ленты, а зеркала в комнате были занавешены. Упомянутый антураж порядком озадачивал клиентуру мадам Вилли в течение следующих семи дней. Некоторые мужчины были недовольны, другие же, напротив, возбуждены и очарованы святотатством любовных занятий в доме покойника.

Через семнадцать часов после того, как Йозеф забрался в гроб и улегся рядом с ныне пустым сосудом, некогда призванным к жизни сконденсированной надеждой еврейской Праги, поезд приблизился к городу Ошмяны, в то время расположенному возле границы между Польшей и Литвой. Железнодорожные системы двух этих государств использовали разные дорожные параметры, а потому должна была последовать шестидесятиминутная задержка, пока пассажиры и их багаж перемещались из сияющего черного экспресса советской постройки и польского подчинения в еще с царских времен местный поезд хрупкой прибалтийской свободы. Большой локомотив класса «Иосиф Сталин» почти неслышно подкатил к своей стоянке и испустил обидчивый, даже скорбный стон. По большей части неторопливо, словно стараясь не привлекать к себе внимания неуместной демонстрацией излишнего рвения или нервозности, пассажиры, и среди них немало молодых людей одного возраста с Йозефом Кавалером, одетые в пальто с поясами, брюки и широкополые шляпы хасидов, сошли на платформу и послушно двинулись в помещение, жутко перегретое «пузатой» печкой. Там их ожидали эмиграционные и таможенные чиновники, а также сотрудники местного гестапо. Железнодорожные носильщики, скорбная бригада хромых стариков и слабаков помоложе, которые, судя по их виду, и шляпную коробку-то как следует с места на место бы не перенесли, не говоря уж о сосновом гробе с гигантом, откатили дверцы вагона, где ехал Голем и его тайный спутник, и с сомнением воззрились на тяжесть, которую им теперь предполагалось сгрузить вниз и перетащить на двадцать пять метров к поджидающему ее литовскому товарному вагону.

Внутри гроба без чувств лежал Йозеф. За последние восемь-десять часов он то и дело порой с мучительной, а временами почти приятной медлительностью терял сознание. Качка, мерный стук колес, нехватка кислорода, дефицит сна, нервные переживания, накопленные за последнюю неделю, замедленная циркуляция его крови, а также странные убаюкивающие флюиды от самого Голема, которые казались неотделимы от его запаха жаркого летнего дня и сырого речного берега, — все это, вместе взятое, словно бы составило заговор, умеряя сильную боль в бедрах и спине Йозефа, скованность мышц рук и ног, едва ли не полную невозможность мочеиспускания, колющую, порой почти встряхивающую немоту в конечностях, урчание в животе, а также страх, удивление и неуверенность в необходимости предпринятого вояжа. Йозеф пришел в чувство, только когда прекрасная струя холодного, пахнущего хвоей воздуха буквально ожгла его ноздри, освещая его дрему с интенсивностью, сравнимой только с бледным столбиком солнечного света, что пробился в его тюрьму, когда «инспекционное окошко» внезапно открылось.

В очередной раз только наставление Корнблюма спасло Йозефа от полного провала в первое же мгновение. В той ошеломляющей панике, что последовала за открытием окошка, когда Йозефу до смерти захотелось завопить от страха, боли и экстаза, слово «Ошмяны» будто бы чем-то твердым и разумным легло ему в пальцы подобно отмычке, которая в конечном счете должна была его освободить. Корнблюм, чьи энциклопедические познания о железных дорогах этой части Европы основывались на давнишних сведениях, за время работы над фальсификацией гроба досконально втолковал Йозефу все стадии и частности путешествия. Теперь юноша ощутил толчки человеческих рук, покачивание бедер, пока носильщики тащили гроб, — и все это заодно с запахом северного леса и шипящими обрывками польского в самый последний миг разрешилось в осознание того, где он и что с ним происходит. Носильщики сами открыли гроб, перенося его с польского поезда на литовский. Йозеф слышал и смутно понимал, что они дивятся как мертвенности, так и гигантизму своей ноши. Затем зубы его клацнули с резким стуком фарфора, когда носильщики бросили гроб. Сам Йозеф не издал ни звука и лишь молча молился, чтобы удар не повредил панель, держащуюся на обрезанных гвоздях, и тем самым не вышвырнул его из гроба. Юноша надеялся, что таким бесцеремонным способом его погрузили в новый товарный вагон, но страшился того, что его рот наполнился кровью из прикушенного языка лишь в результате удара о пол железнодорожной станции. Окошко захлопнулось, свет погас, и Йозеф облегченно выдохнул, чувствуя себя в безопасности в этой вечной и безвоздушной тьме. Однако затем свет вспыхнул снова.

— Что это? Кто это? — спросил кто-то по-немецки.

— Гигант, герр оберштурмфюрер. Мертвый гигант.

— Мертвый литовский гигант. — Йозеф услышал шелест бумаги. Немецкий офицер наверняка пролистывал пачку поддельных документов, прикрепленную Корнблюмом к наружной части гроба. — Кервелис Хайлонидас. Умер позапрошлой ночью в Праге. Ну и гнусный же урод.

— Гиганты всегда уродливы, герр оберштурмфюрер, — сказал немцу один из носильщиков. Другие носильщики дружно с этим согласились и стали охотно предлагать другие схожие случаи из своего личного опыта.