Белая лестница - Александр Яковлевич Аросев

повесила. Как-то без вас мадемуазель от скуки перебирала картинки.

— Хорошо — иди.

Готард снял злую карикатуру, перевернул и на другой стороне прочел надпись, сделанную ее рукой: «Вот визитная карточка смерти».

Готард запер «визитную карточку» в сейф, что находился в стене за шкапом.

Он посмотрел в окно. Лиловые сумерки сгустились. Наступила ночная темнота, прорезанная фонарями, как маяками.

Готард хотел было снова поехать к влиятельному французскому журналисту, но, посмотрев на часы, вспомнил, что поздно вечером к нему должен был прибыть начальник одного важного секретного департамента.

Начальник, действительно, вскоре стоял уже на пороге и глубоким поклоном приветствовал Готарда.

Закончив выслушивание очередного доклада по текущим делам, Готард спросил:

— Да, чтоб не забыть… Вы знаете, где живет мадемуазель Болье?

Начальник секретного департамента был старик. По лысой голове его, которая торчала теменем вверх, как кокон, по вылезшей, как у старых-старых крыс, шерсти в тех местах, где подобает быть усам и бороде, по прыщаво-красным буграм, похожим на кочки высохшего болота, словно все лицо его было болотом, по орлиному носу с хищно и вынюхивающе вздернутыми ноздрями, по немигающим, не слезящимся и ничего не выражающим глазам, по мумийной сухости шеи, по скрюченным, с редко расставленными пальцами рукам, похожим на ноги орла, не трудно было догадаться, что этот человек с жизнью своей и чужой умел обращаться, как с добычей: он умел выворачивать ее и клевать, где надо.

— Ваша супруга или невеста не имеет в настоящее время адреса. А вот если вы изволите спрашивать про ее сестру-близнеца, Соланж Болье, то…

— Ммммм-да, про нее.

— Она в России, в Москве.

— Давно?

— Не особенно: с тех пор как эта страна перестала быть нашей союзницей.

— Зачем же она уехала?

— Есть люди, которые полагают что счастье их там, где нет их. Вам разыскать Болье?

— А это возможно?

— Весь смысл нашего пребывания на земле — превращать невозможное в возможное.

— Вот как?

— Да. У меня есть один человек, специалист по международному сыску, африканец.

— Как, почему африканец?

— Так, они лучше: они презирают нас, нашу культуру, нашу Европу и вот, думая, что Европа должна погибнуть, шпионят, переходя со службы в пользу одной страны на службу в пользу другой. Продувной народ, но ловкий и совершенно незаменимый. Как хорошая лошадь, покуда шпоры держишь — идет, отпустил — сбросила тебя в овраг.

— Что он делает у вас в России?

— Он не в России, он здесь. Недавно он переслал кучу документов, писем и всякой литературы в Россию как бы от немецких монархистов.

— Но при чем же здесь Болье?

— Ах, это просто случай: она связана узами любви с одним русским, а с ним связан один русский, как говорят, офицер. Одним словом, если бы нам понадобилась Болье, то мы бы без затруднений нашли к ней ход. В ожидании ваших приказаний. — Старик стал как-то несколько подчеркнуто и потому нахально, как на сцене, раскланиваться и подвигаться к прихожей.

Готард подал ему руку, но и тут же отвернулся от него, хотя руки не выпускал.

— Нет. Благодарю вас, мне ничего, ничего не нужно. Ваш африканец мне не нужен.

Старик натягивал на свои плечи шелком шуршащее пальто.

— А вы обязаны забыть, что я вас спрашивал о Болье, — сказал Готард.

— О, естественно: забыть — это моя наиглавнейшая обязанность.

ЗЕМЛЯ

Кропило вращался в среде интеллигенции. Он не любил этих людей как раз за то, что в каждом находил немножко себя. Но, как все эти люди, не любящие никого, кроме себя, он принужден был непрерывно показывать  с о с т о я н и е  с в о е й  д у ш и  и поэтому непрерывно искал, кому бы это показывать… Так были связаны люди, взаимно презирающие один другого…

В соседней комнате с художником жил румяный, белоусый и бесшабашный мужчина.

Когда-то он служил офицером в старой армии. Отличался буйством и кутежами. Революция застала его на румынском фронте. Офицер немедленно примкнул к большевикам если не формально, то по сочувствию. Затем он вошел в Красную Армию как командир, спец. На фронтах, а в особенности при усмирении бандитов, он отличался безумной храбростью и дерзостью. Это была даже не храбрость и не боевая дерзость, а некоторый душевный недостаток: отсутствие чувства страха…

Он показал себя таким на самом первом своем деле: на разоружении анархистов в Москве. Он командовал отрядом красногвардейцев и красноармейцев в одном из переулков Арбата, против особняка, где засели анархисты. Анархисты, однако, расположились почти по всему кварталу в домах и стреляли, казалось, отовсюду. Операция происходила ночью. Перестрелка, хотя и энергичная, не приводила ни к каким результатам. Тогда он, не предупреждая никого (дело было под утро, когда начинало чуть брезжить), неся впереди себя два маузера, направленных дулами на особняк, отчеканивая бодрый военный шаг по асфальтовой мостовой, двинулся один к особняку, скомандовав предварительно своему отряду прекратить стрельбу. Он шел под градом пулеметного и ружейного огня анархистов, оставаясь невредим, будто заколдованный. Подойдя ближе к дому, крикнул: «Эй, вы, трусы, выходи, поговорим по-товарищески!» Из ворот особняка вышли двое анархистов. У каждого по два маузера, направленных в храбреца. Они долго кричали, стоя на месте, ему, чтобы опустил он оружие, угрожали стрелять и требовали не подходить к ним близко. Но храбрец, обозвав их еще раз трусами, смело подошел к ним вплотную и заявил, что хочет говорить. Они его попросили зайти с ними в особняк… Он, крикнув своим через улицу последнее приказание — «не стрелять», — скрылся с анархистами в их штаб. Через полчаса он возвратился к своему отряду, веселый и победный: анархисты согласились на его уговор сдаться (он запугал их, что откроет орудийный огонь и похоронит их всех под обломками, чего, разумеется, он сделать никак бы не мог, так как у него не только не было орудий, но и пара пулеметов давно уже не могла работать за отсутствием лент). В других операциях он отличался такой же храбростью. Но и пересаливал. Так, во время борьбы с бандами Антонова в Тамбовской губернии он перед расстрелом выжигал у бандитов на лбу пятиперстную звезду. За это он был судим и приговорен к расстрелу. Но, приняв во внимание все то объективно полезное, что он сделал для Советской власти, суд смягчил ему наказание, заменив расстрел пожизненным заключением. Внеочередные, очередные, праздничные, предпраздничные и послепраздничные амнистии через какие-нибудь полгода сделали его свободным. С тех пор он пошел по гражданской службе.

По удостоверению, которое он имел на предмет квартирной платы, это был юрисконсульт какого-то хозяйственного учреждения. По вопросу о неуплотнении его — он был инструктором кружка физкультуры при