Лики старых фотографий, или Ангельская любовь - Юлия Ник

будет, как Алипушка мой сказал, — бабушка Марфа светло улыбнулась, как будто Алипушка её только что рядом был.

— Ну, давайте-ко помоемся, и Ларион придёт к тому времени, потрапезуем, да и пора нам на молитву вставать.

Но не всё так просто получилось, как бабушка планировала. И помылись они, и «потрапезовали», а Ларик так и не появился. Он пришел уже затемно, весёлый, мокрый весь и пьяный вдрабадан. Степка проводил его до угла, а потом быстренько убежал, увидев три женских силуэта у ворот, застывших, как на карауле.

— Ой, бабули вы мои дорогие, — Ларик, нетвердо стоя на ногах, попытался обнять всех бабушек разом. Настя проворно отскочила, чтобы не оказаться третьей бабулей. — Ну вот. Всех друзей сегодня встретил. Они меня по-прежнему подсвечником зовут. Представляете? Подсвечником! А я не подсвечник давно. Я же музыка-а-ант, бабули, — Ларик с трудом уселся на низенькую лавочку у ворот, чуть не упав с неё при этом, но удержался, опершись рукой о землю.

— Вот… А один раз упал отсюда и колени расшиб…. Помню коленки-то с кашей зелёной из подорожника. Ты помнишь, ба? — поднял внучок своё лицо к бабулям. Они то сливались у него в одно целое, то разбивались на целых три штуки.

— Пойдём-ка, милок, во двор, там мы тебя чайком напоим, горячим, да сладким, ты и отудобеешь маленько. И спать. Ты мокрый-то почто?

— Я мокрый? — Ларик с удивлением оттянул прилипшую к телу голубую китайскую рубашку.

— Ну не я же. Купался что ли? — Марфа попыталась поднять тело внучка, которое было, как на шарнирах и легко склонялось в любую сторону.

— Купался? Ага, купался я. Я же совсем солью изошел с забором этим. Вот видишь, ба, — он опять с трудом сфокусировался на чьём-то платочке, — я обещал, я починил. И всё. И никакого опиума для народа больше. Я дирижер, ба. Понимаешь?

— Да как не понять? Ясно, что дирижёр ты, пойдём, Ларивоша, пойдём, милок.

— А мокрый я, ба, потому, что чуть не утоп, с моста скатился. Степка меня спас. Вот так. А чо меня спасать? Тут в Колге мне везде по грудь. Где мне тут тонуть-то? Вот он дурак, ба! Да, ведь? — Ларик еле двигал ногами, но всё-таки двигал. Минут через двадцать его уложили в кабинете деда, — чтобы был под присмотром, рядом, — напоили горячим сладким чаем, и он уснул, погрозив перед сном лампадке или иконе, никто не понял, кому, только огонек в лампадке встрепенулся и затрещал, как бы смеясь этому детскому озорству. Бабули перекрестились суеверно и вышли, оставив двери везде открытыми, только входную закрыли на ключ в этот раз, чтобы бычок молодой и бодливый не убодался куда спьяну.

Настюшке не спалось. В голове теснились мысли, перебивая друг друга. Мама, отец, державший её за руку и ободряюще улыбавшийся: «Ты у меня обязательно счастливой будешь, малыш. Ты не тревожься. Маму поддержи. Намучилась она со мной», — и улыбнулся. Он так и умер, слегка как бы улыбаясь. Сейчас Настя отчетливо понимала, что он не хотел её пугать, даже в последнюю минуту он думал о ней, превозмогая боль. Когда её не было рядом с ним, из-за двери комнаты слышались иногда глухие стоны, но стоило ей войти, и отец ей улыбался, только лоб был покрыт крупными холодными каплями пота.

— И этот… недочеловек, — сначала она думала, что он её просто не выносит, пока однажды, когда мать была на работе, он не навалился на неё, когда она уже почти спала в кухне на диванчике. Спас её тогда нож, большой кухонный нож, который она машинально схватила со стола. Случайно он оказался там, обычно всё со стола убиралось на ночь. Почувствовав слегка воткнутое лезвие в шею, тот отпрянул, зажав ранку рукой.

— Сучка, да ты….

— Не подходи, убью, — Настя сказала это, не узнав своего голоса, и не помня, как она сумела его так сильно оттолкнуть, что он даже улетел в комнату на пол. С того дня дверь на кухню в отсутствие матери закрывалась на ножку стула, и нож всегда был с ней. Отчим и днём иногда пробовал к ней приставать, зажимая, как бы ненароком, но стал побаиваться, увидев однажды в её руке тонкий маленький скальпель, который легко бы вошел в него далеко вглубь, в этом глаза Насти, так похожие на глаза её отца, военного разведчика, сомнения не оставляли. И порез на шее оставил едва заметный след

На попытку Насти объясниться с матерью, та отреагировала смехом: «Настя, ну что ты выдумываешь? Тебе не стыдно? Я понимаю, что ты ревнуешь меня, обижаешься за отца. Но пойми, это мой последний шанс. Понимаешь? У тебя вся жизнь впереди, а у меня — ничего впереди, кроме него, нет. Он очень хорошо ко мне относится, в каком-то смысле я для него тоже спасение, он же без жилья остался. Всё оставил детям. Этот факт тоже свидетельствует о нём положительно. Ему не везло в жизни. И ты скоро уйдёшь от меня. Не век же тебе в нашей кухне обитать. Надо общежитие искать. Я устала, Настя.»

Завтра предстоит снова увидеть эту рожу, так нагло кривящуюся за спиной матери. Девушка вздохнула и, вспоминая день сегодняшний и все последние дни у бабулек, уснула, сморенная жарой, усталостью и вчерашними волнениями за Ларика.

Они очень обеспокоились, когда он не явился к ужину, чего с ним никогда не бывало, как утверждали бабули, поджидая внучка у ворот и отмахиваясь от туч комаров. Комары искусали Настю всю, легко протыкая свои длинные хоботы-иголки сквозь тонкий трикотаж старой одежонки Ларика. Всё тело чесалось, бабушка Пелагея дала ей бутылёк с растворенной содой и чистенькую тряпицу, чтобы мазалась, если уж сильно зачешется. Всё тело от комаров горело, пришлось обмазаться почти всей. Зуд и вправду успокаивался. Всю ночь ей снился материн сожитель, гоняющийся за ней с пучком крапивы. Это был плохой, внушающий тревогу, сон.

Утром Настюша проснулась вместе с бабулями, солнце только взошло, и в воздухе ещё оставались следы ночной свежести. Комары в прохладе и тени зловеще звенели и кусались, пока женщины накрывали немудреный завтрак. Оладушки с мёдом и молоком, да яйца, сваренные вкрутую. Ларика долго ждать не пришлось. Несмотря на вчерашние приключения, он встал рано, не поняв спросонок, где это он спит. Вышел в одних трусах, молча вылил себе на голову полведра ледяной воды из колодца во дворе, жадно попил и ушел в малуху, где лежали все его вещи, унесенные им туда на время гостевания. Женщины только молча обменялись