Хонас и розовый кит - Хосе Вольфанго Монтес Ваннучи

итоге она подходила больше для канкана, чем для исполнения роли Сильфиды. Занятия балетом рекомендовал также ортопед, поскольку у Хулии с рождения одна нога была длиннее другой. Много лет она носила обувь на одной ноге с более высокой платформой, чем на другой (ах, Золушка-бедняжка), и выполняла специальные упражнения. Я не знаю, исправила ли она этот недостаток.

Я абсолютно ничего не знал о любовных похождениях Хулии. Иногда мне представлялось, что она ведет тайную жизнь, полную неразборчивых связей со служащими и бродягами. Порой я думал, что она отвечает взаимностью своим женоподобным поклонникам или какому-нибудь волосатому мачо. Однако чаще всего я тешил себя средневековой верой в ее невинность. Родители строили похожие догадки, хотя в их страхах она впадала в другой грех – непристойные отношения с подругами. В общем, сексуальные привычки Хулии и для меня, и для ее семьи были так же загадочны, как и узор тибетской мандалы.

Талия питает к сестре что-то похожее на любовь-ненависть. Она ее не ненавидит. Она считает, что единственный способ повлиять на нее – воздействовать мягкой силой. Однако этим утром она перегнула палку, разговаривая с ней неоправданно строго.

– Ты была сурова с Хулией. Не нужно было говорить с ней так жестко, – упрекнул я Талию.

– Так ведь это было необходимо. Она спровоцировала насильника, разгуливая ночью одна. Хулия забывает, что она женщина, – шляется по улицам без царя в голове, хуже солдата в увольнении… Ты не представляешь, как мне хочется рассказать маме о произошедшем. Это они с папой во всем виноваты. Они неправильно ее воспитывают. Мне они такой свободы не давали.

Глава VII

Алекс жил чуть дальше полукилометра от моего дома, но уже в другом районе. Перебраться через несколько улиц, чтобы отыскать его, значило совершить путешествие в иное измерение. Современная архитектура уступала место скромным хижинам. На границе между двумя районами с верхушки обугленного дерева за путником наблюдала стая грифов. Их клонило в сон, я мог бы взять каждого голыми руками и с легкостью приручить. Повсюду босые дети, дикие кустарники, лужайки, которым не помешала бы стрижка, влажность, живые изгороди вместо заборов. Композиции из бетона закончились, здесь царит прохлада и буйствует хлорофилл. Жара в жилища не проникает.

Я подошел к двери дома, где жил Алекс, – дверь состояла из двух горизонтальных створок: верхняя была открыта, нижняя заперта. Кирпичные стены покрыты свежей росой. На столе бессменный вертеп, продлевающий Рождество на двенадцать месяцев.

Мать Алекса была женщиной со страдальческим выражением лица, смысл жизни которой заключался в заботе о сыне. Она одевалась скромно и старомодно. Никогда не разговаривала с его гостями, появлялась, только чтобы предложить закуски, с подносом в руках. Многие принимали ее за домработницу.

При входе в спальню Алекса запах табака перехватил мне дыхание. Вокруг пепла было больше, чем после извержения вулкана. Угарный газ полностью вытеснил кислород.

Растянувшись на кровати, Алекс дремал. Из проигрывателя звучал пьяный джаз. Не без труда я разобрал, что пластинку заело, и один и тот же фрагмент надоедливо повторялся. Сколько же часов аппарат отрыгивал эту монотонию? Алекс ее не слушал – бледный, со щетиной на щеках, он являл собою романтично-чахоточную версию Гамлета.

Алекс поднялся с кровати, поприветствовал меня и, ощупав мой карман, спросил:

– Сигареты не найдется?

Мирный прием меня обезоружил. Я предпочел бы, чтобы он сломал мне нос в порыве враждебности. Я явился сюда как Айвенго: спасти честь юной девы. Мой гнев требовал к ответу соперника, на чей щит я бы плюнул, вызвав его на поединок. Я же, напротив, увидел перед собой друга детства, спятившего и покорного. Голос дружбы советовал помолчать, призывал объявить его невиновным. Разве он не принадлежал к виду умалишенных, идиотов и прочих безответственных за свои действия существ?

Внезапно у меня в висках застучала ярость, артерии запульсировали, угрожая разорваться. Я поддался порыву ненависти с тем безразличием, с которым носят костюм с чужого плеча. С некоторой неохотой я схватил его за грудки, толкнул и прижал к стене, выкрикивая:

– Ублюдок, я пришел не угощать тебя сигаретами, а свести счеты. Ну-ка, покажи мне, как ты крут. Если тебе хватило духу изнасиловать Хулию, то хватит его и получить по морде.

– Я ничего не сделал Хулии, ничего не сделал. Клянусь тебе. Отпусти меня. Я тебе все объясню, – говорил он.

Его лицо было так близко к моему, что я с отвращением ощущал его отравленное табаком дыхание. Его челюсть дрожала. И губы синели каждый раз, когда я впечатывал его в стену.

– Сукин сын, я тебя за яйца подвешу. На клочки разорву. Не дай бог увижу хоть кусок твоего трупа рядом с Хулией, чтобы ни один волос с твоей башки к ней не прилип.

Словно воздух из проколотого воздушного шарика, мой гнев в одно мгновение улетучился. Покончив с угрозами, я сел на кровать, измученный собственной яростью. Алекс воспользовался моментом и удрал. От его бегства мне полегчало. Как хотелось, чтобы со страха он отыскал сверхзвуковые сапоги-скороходы, которые унесли бы его прочь на расстояние в тысячи световых лет. В противном случае мне придется выполнить садистские обещания. И честно говоря, мне вряд ли хватит сноровки, чтобы превратить человеческое тело в кровавый мешок с костями.

Я заглянул в тумбочку. В первом ящике грустно, словно воловьи глаза, поблескивали украшения Хулии. Этот дурак даже не потрудился их спрятать. По-моему, это свидетельство помрачения рассудка.

Мать Алекса, напуганная шумом, заглянула в комнату. Она ни в чем меня не упрекнула. Только смотрела умоляющим взглядом матери благоразумного разбойника, распятого по правую руку от Христа. Она не порицала вслух мою ярость. Но невидимый указательный палец был обращен в мою сторону. Я почувствовал себя обязанным объяснить ей, почему устроил такой кавардак.

Мы уселись в потертые кресла. В гостиной стоял запах свежей сырости, он единственный в этом доме напоминает о молодости. Я смотрел на эту женщину, и мне все меньше хотелось говорить. Понимаю, что она не будет слушать. С волосами, старомодно собранными в пучок, и крайне смущенным выражением лица она походит на оклеветанную мадонну.

Одним махом я выложил ей историю изнасилования. На ее лице не дрогнул ни один мускул. На нее даже мухи не садились, в то время как меня они не переставали донимать. Я объяснил ей, что мы не пойдем в полицию, но, если Алекс вновь примется за старое, ему придется несладко. Ее брови поднялись в растерянности. Я попросил ее отправить сына в психиатрическую лечебницу. Она кивнула,