Орлиное сердце - Борис Иосифович Слободянюк

серебряный кубок, дар императрицы герою-матросу, дабы в него во всех питейных заведениях наливали питья по требованию владельца, сколько тот пожелает…

— Рад отдать честь герою! — снова рапортует надзиратель, козыряя.

Петр прячет бумагу, ставит на прилавок свою серебряную чарку.

— Наливайте самой крепкой господину надзирателю! — приказывает он владельцу шинка, и тот быстро хватает в руки высокую белую бутыль.

— Это же разорение! — умоляюще смотрит он одновременно и на Петра и на полицейского. — Кто же будет платить?

— За счет казны! — объясняет надзиратель, потирая руки. Он снимает свою разукрашенную фуражку и кладет ее на прилавок. — Казна заплатит! Из личного счета императрицы! Наливайте полнее!

В серебряную чашу Петра забулькала добрая кварта водки. Надзиратель с жадностью схватил сосуд и приложил его ко рту. Под желтой кожей размеренно задвигался острый кадык, на мундир капнуло несколько капель. Наконец опустошенный бокал возвращается на прилавок. Полицейский переводит дыхание, вытирает усы, закусывает пампушкой, которую ему услужливо по знаку хозяина подает черноокая молодка.

— Хороша горилка из царской чарки, — удовлетворенно чавкая пампушкой, говорит полицейский. — Премного благодарен. Хотелось бы еще отведать запеканки, раз такая оказия.

— Наливайте запеканки! — подставляет Петр посудину.

После запеканки надзиратель совсем повеселел, глаза у него посоловели.

— Не будет ли у вас какой-нибудь просьбы к местным полицейским властям, господин герой? — обратился он к Петру.

— Не просьба, а требование есть, — зазвенел медалями матрос. — Этому, — он показал на толстого шинкаря, — и этому, — наставил палец на хозяина, — дайте хорошо по зубам. Чтобы не называли ворами тех, кто стоял за веру, царя и отечество.

Полицейский осоловело посмотрел на Петра.

— Быстро! — приказал матрос. — Это не я, это царская грамота велит! Или вы…

— Если так, то… — поспешно закатав рукав мундира, надзиратель со всего размаху треснул кулаком толстого шинкаря. Тот даже закачался и схватился руками за щеку.

— Да разве же я знал? — оправдывался он не то перед Петром, не то перед полицейским.

Теперь надзиратель повернулся к хозяину шинка.

— Премного извиняюсь, Тимофей Хирсанфович, — пьянея, залепетал полицейский. — Но… царская служба велит дать вам в морду… другими словами, оплеуху. Вас в какую щеку?

Хозяин стоял красный как рак, переминаясь с ноги на ногу.

— Да что вы, в самом деле, Алексей Аристархович? Вы же друг… — пробовал он возразить.

— Дружба дружбой, а служба службой, — сказал полицейский и, слегка перегнувшись через прилавок, заехал по физиономии пана.

В этот момент весь шинок всколыхнулся от страшного хохота. Хохотали все: один — схватившись за живот, другой — упав на стол, третий — взявшись за бока… Было же отчего хохотать!

— Наливай теперь каждому по рюмке! Всем, кто есть! — приказал Петр. — Подходи, у кого пересохло горло, прополаскивай! Выпьем, чтобы вот таким панам доставалось побольше пощечин и по зубам и по затылку! — крикнул Петр.

— Выходит, на царские деньги пить? — спросил кто-то.

— То не царские, то наши! — ответил матрос. — Наливай.

Уже выпил бокал Тымко, опорожнил Микола, вытер ладонью рот Андрей, крякнул от удовольствия высокий седоволосый чумак…

Явилась и остальная чумацкая ватага — каждый опрокинул по кружке перед кулешом. Пили и водку, и запеканку, и полыневку, и вишневку. Крепкая, добрая, да еще и из серебряной чаши!

Вскоре весь шинок заходил ходуном. Уже поспешно исчезли полицейские, спрятался хозяин лишь трое шинкарей стояли на страже хозяйского добра. Звенела тесня, разухабистая, горластая, отчаянная.

Как проснулся чумак рано,

Сразу взялся за карманы,

Все повывернул подкладки —

Табаку одни остатки.

Нечем похмелиться… —

ревели металлические голоса.

Откуда-то появилась свирель, засвистела, защелкала — и целая гурьба чумаков начала выбивать босыми ногами гопака.

А Петр, так щедро угощавший других, сам даже не пригубил из серебряной чаши. Он вышел из шинка и побрел к своему обозу.

На дворе уже стояла ночь. Петр лег на воз и задумался, глядя широко открытыми глазами в небесную темейь. Есть ли, в самом деле, на небе бог или нет? Видать, оно так: для панов — один бог, а для мужика — иной. Панский бог велит жить в роскоши да сдирать шкуру с бедного, а мужицкий — велит подставлять спину богатым да жить в нужде и голоде. Плохой, несправедливый этот бог!..

Рядом послышались чьи-то шаги. Подошел Тымко с палкой в руках, облокотился о воз около Петра. В стороне жевали жвачку волы, шелестел ветер в бурьянах. Ночь была черная, гнетущая. Лишь далеко вверху, словно маленькие огоньки, мерцали звезды.

ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

Медали и кресты Петра лежали в жестяной коробочке на деревянной полке. Раньше он ежегодно перед каждым праздником начищал их до блеска, вытирал суконной тряпкой, а теперь словно о них забыл. Нужда, заботы все больше и больше наседали на него, гнули к земле. Теперь, когда рядом была старость, часто напоминали о себе севастопольские раны. Вечерами Наталка грела Петру то бок, то ноги. Немного утихнет боль, выйдет Петр на улицу, а потом снова на палку опирается, снова ковыляет…

Тяжелое и неспокойное время. Будто и панщина уже забылась, словно ее и не было, а на самом деле наступила новая панщина, хитрее старой. Когда-то Махлай нагайкой выгонял работать на пана, а теперь люди сами идут, снимают перед панским управляющим шапку и просят, чтобы разрешил им эту панщину отработать. А не пойдешь — пропадешь с голоду. Вот какое наступило время.

В селе безземелье душит крестьян. Земля-то есть, но у кого? У пана да у нескольких сельских богатеев-шкуродеров. Некоторые покидают Ометинцы, выезжают на заработки в Винницу, Тульчин, Одессу и даже Киев…

Петр тоже подался бы странствовать, может, какой грош и заработал бы где-нибудь, хоть немного бы этих податей оплатил. Но как пойдешь? Силы уже не те…

Ежедневно сотские да старосты, как псы, гавкают под окнами: неси, давай, а то… Что — а то? Что вы возьмете у Петра? Старого Бровка потянете с привязи? Или, может, кресты да медали на подати заберете? Когда-то волостное начальство с уважением смотрело на эти награды, а теперь… В прошлом году нацепил на пасху их, а старшина увидел и закричал:

— Снимай эти побрякушки! О войне уже все забыли, а после того царя, от какого медали, уже третий царствует во славу господню…

А Петр не вытерпел, ибо не покинула его на старости лет матросская запальчивость, гордость:

— Кресты эти за то, что я русскую землю от врага защищал… За храбрость! А царский род был один — один и есть… Не болтай лишнего, старшина, а то за такие слова…