Еврейская сага. Книга 3. Крушение надежд - Владимир Голяховский

Саша с Ядвигой видели слезы, текущие из-под пальцев. Саша так разнервничался, что схватил Ядвигу за руку:

— Смотрите, ведь он плачет, по-настоящему плачет…

Свита Брандта: министры, охрана, корреспонденты и фотографы — затаила дыхание. Министры были растерянны, что им делать, тоже стать на колени? Не всем этого хотелось, да и странно как-то… В полнейшей тишине фотографы и кинооператоры щелкали аппаратами и жужжали моторами кинокамер. Шли секунды, и вакуум недоумения и неловкости, как в воронку, засасывал в себя эту холодную официальную толпу. Эти важные люди, полные чувства собственной значимости, склоняли головы перед бронзовыми евреями, до которых им не было никакого дела.

Это продолжалось долгих десять минут. Наконец Брандт поднялся с колен и двинулся вокруг памятника. Свита пошла за ним. Перед фигурами евреев, уводимых в концлагерь, Брандт остановился, подошел вплотную и поцеловал камень, поцелуй пришелся на подол старухи, несущей ребенка. Свита опять растерялась, что им делать, тоже целовать фигуры?..

Саша и Ядвига двигались за группой в отдалении. Ядвига спросила:

— Саша, как вы думаете, почему плакал немецкий канцлер?

Саша все еще был полон эмоций, все еще был во власти виденной сцены:

— Пани Ядвига, нельзя бесчувственно вспоминать о жертвах своих же немцев.

— Конечно, нельзя. Но вызвать слезы могут лишь личные воспоминания. А ведь сам Брандт ни в чем не был замешан.

— Пани Ядвига, замешан он не был, это верно, но ему, должно быть, стало стыдно за народ, из которого он сам происходит. Поэтому он стоял на коленях и плакал.

— Да, Саша, и я так думаю. Нашелся немец, готовый поплакать о еврейских жертвах. Хотела бы я, чтобы нашелся такой русский, который заплакал бы над жертвами поляков, убитых его соотечественниками.

Саша смотрел на нее глазами полными слез:

— Пани Ядвига, я ведь тоже часть народа моей страны. И я тоже плачу. Поверьте, пани Ядвига, хотя сам я никого не мучил и не убивал, мне горько и стыдно за наших людей.

Она посмотрела на него посветлевшим взглядом, мягко взяла руку и долго не отпускала.

* * *

Саша был в восторге от Варшавы. Хотя город стоял все еще разрушенный, но объяснения Ядвиги помогали ему видеть его прекрасное прошлое. Она предложила:

— Довольно о грустном. Поедем к сердцу Шопена?

— К сердцу Шопена? Я не понимаю.

— Я вам все объясню. Поедем через эту площадь. Здесь когда-то стоял большой Саксонский дворец, в нем размещался Варшавский лицей и жила семья Шопена. Его отец, француз, преподавал в лицее французский. А мать была полькой. Шопен был патриотом Польши и страдал от того, что страна была под игом России. Он уехал в Париж и не хотел возвращаться в Польшу, пока в ней хозяйничали русские. Мы, поляки, очень гордые люди. Шопен так же страдал от русских тогда, как мы страдаем от них теперь. Хотя он похоронен в Париже, но завещал, чтобы сестра похоронила его сердце в Варшаве. И она это сделала.

Ядвига опять взяла Сашу за руку и держала в своей, слегка сжимая. Он испытывал смущение и волнение, зачем она это делает? Ядвига знала зачем, ей все больше нравился этот стеснительный герой, она вспоминала его юным. Они были одного возраста, и когда она увидела его искренние слезы у памятника замученным евреям, на нее нахлынула волна нежности к нему — нежности и страсти. Но как дать ему понять?..

Они подъехали к костелу Святого Креста, и, все еще держа его за руку, она подвела Сашу к одной из стен. Под выступающим пилястром была вмонтирована мраморная доска. Ядвига перевела надпись:

— «Здесь похоронено сердце Фредерика Шопена». Церковь была взорвана немцами после Варшавского восстания, но один из генералов был любителем музыки и сделал так, чтобы стена с сердцем Шопена сохранилась, — объясняла Ядвига и все сжимала его руку.

Саша, мечтатель и романтик, смотрел на мраморную доску и представлял себе сердце, которое все билось и билось. И вдруг понял, что это его сердце бьется все чаще и чаще от наплыва чувств и от прикосновений Ядвиги. Саше передалось ее возбуждение, он почувствовал страшное волнение и ответил ей нежным пожатием. Она улыбнулась, а он потупился от неловкости. У Ядвиги сверкнули глаза, она взяла его под руку, прижалась к нему:

— А теперь поедем ко мне, хотите? Я буду играть вам Шопена, много Шопена. Я ведь училась в той же консерватории, в которой учился он. Это будет празднование нашей встречи. — И, понизив голос, нежно добавила: — Вы хотите праздновать?

Саше показалось, что в ее приглашении было обещание. Обещание чего?

* * *

В маленькой двухкомнатной квартире был уже сервирован стол для двоих — красивая скатерть, изысканная посуда, крахмальные салфетки. Ядвига ходила из столовой в кухню и обратно, вносила приготовленные блюда и бутылки водки и вина и постоянно улыбалась Саше. Он заворожено следил глазами за этой все еще красивой дамой. Романтически настроенный, он видел, как она отличалась от русских женщин особой элегантностью, держалась свободней, двигалась изящней, улыбалась нежней.

В его глазах она сливалась с образом, который он запомнил с 1939 года, — отточенная красота.

Приготовив стол, она включила патефонную пластинку с полонезом Шопена, изящно протянула ему руку и грациозно провела несколько шагов в полонезе вокруг стола. Он прошелся в танце неловко, но смотрел на нее с обожанием, от этого она расцветала и, казалось, молодела все больше.

— Саша, давайте выпьем первый бокал за нашу такую невероятную, удивительную встречу через тридцать с лишним лет.

Ядвига подала ему полный бокал, а потом подсела к пианино и стала играть Шопена:

— Вам нравится?

— Очень! Вы чудесно играете. Слушать музыку Шопена в Варшаве — это счастье.

— Да, вы правильно и красиво сказали: Шопен приносит счастье.

Играла она вдохновенно, но скоро остановилась:

— Саша, я ведь вас не для Шопена пригласила. Для себя.

У Саши дрогнула сердце. Они сидели за столом, и с каждым новым бокалом он рассказывал ей все больше о пережитом на войне. Он не говорил про месяцы в краковской тюрьме и не вспоминал, как готовил бомбежку Дрездена. Романтика вечера и особое настроение навели его на воспоминание о Наде, с которой он встретился в 1941 году, когда бежал из плена и скрывался от немцев в деревне.

Он взволнованно рассказывал, как был влюблен:

— Такая чудесная женщина. Я ведь всегда неловкий был, а тогда еще больше стеснялся. И знаете, пани Ядвига, она первая залезла в стог сена и очень мило протянула мне руку, позвала: залезай за мной. А сено так возбуждающе пахло, я до сих пор ощущаю тот запах…[163]

Ядвига слушала тихо, с живым интересом, все ближе подсаживалась к нему, нежно взяла его руку: