Том 10. Воспоминания - Константин Михайлович Симонов

мне тогда боролись два чувства: чувство справедливости, требовавшее оценить нашу статью о книге Лидина так, как она того заслуживала, и желание защитить честь мундира газеты, подчеркнув еще раз недостатки романа Лидина и тем самым приглушив меру несправедливости помещенной нами статьи. Все это прекрасно заметил Константин Александрович и в ответном письме дал мне очередной, скажу к своей чести, не оставшийся без последствий урок.

«…Я считаю, что нет нужды открывать в газете дискуссию о романе Лидина. Бюро секции тоже не делало такого предложения, – писал мне Федин. – Существо выступления бюро секции состоит 1) в осуждении рецензии как литературно неквалифицированной, не содержащей какого-либо внимательного анализа романа и написанной в недостойно пренебрежительном тоне к советскому писателю; 2) в признании, что роман заслуживает серьезного критического разбора на страницах «Литературной газеты». Кроме того, бюро секции, имея в виду некоторые другие критические рецензии «Лит[ературной] газеты», сочло нужным внести предложение обсудить работу критического отдела газеты на заседании секретариата ССП.

Из Вашего письма ко мне видно, что Вы вполне согласны именно с существом выступления бюро секции прозы, так как 1) признали «неверно взятый, неоправданно резкий тон» рецензии, «отсутствие доброжелательности» в ней и «забвение того, что Лидин – старый писатель, много потрудившийся, имеющий свое законное место в советской литературе», и 2) признали, что Лидин «имеет право на более серьезный и глубокий разбор» критикой его произведения.

Мне кажется, на этом Вашем согласии с существом выводов собрания прозаиков и должна строиться позиция газеты в вопросе о рецензии и о романе.

То есть газете следует опубликовать данную Вами, главным редактором, оценку рецензии как неверной, недоброжелательной, неоправданно резкой по тону. И газете следует, согласно Вашему убеждению, выступить с серьезным, глубоким разбором романа Лидина. Это и был бы прямой ответ общественному мнению. Между тем Вы склонны сделать из вопроса о тоне рецензии «второй пункт», а «первым пунктом» хотите сделать «расхождение в принципиальной оценке романа – «положительной или отрицательной».

Но с кем «расхождение»? Собрание бюро секции, находя роман Лидина заслуживающим литературно-критического разбора, потребовало только, чтобы разбор в газете был достойным, серьезным, чтоб он имел «расхождение» с рецензией по тону, по характеру критики.

На собрании говорилось много о рецензии, потому что в данном случае действительно «тон» сделал музыку; говорившие единодушно высказывались против вышучивающего, лихого тона рецензии по отношению к серьезному писательскому труду.

Настаивая на помещении в газете отчета о собрании, бюро секции полагало, конечно, что в отчете будет отражен прежде всего факт общественного осуждения рецензии. Дело отчета отметить, что одни ораторы давали при этом положительную, другие отрицательную оценку романа. Но, на мой взгляд, было бы безосновательно превращать отчет в своего рода «дискуссию» по существу романа Лидина, ибо часть писателей совсем о романе не говорила. Из того факта, что вопрос о рецензии на роман Лидина вызвал разговор также и о некоторых других рецензиях «Лит[ературной] газеты», видно, насколько важно для писателей предлагаемое бюро секции обсуждение работы критического отдела газеты.

Я думаю, Константин Михайлович, что справедливо было принять второй вариант Вашего предложения в связи с письмом бюро секции прозы в секретариат, дополнив этот вариант моим предложением, вытекающим из того, что я сказал выше, и напечатать в «Лит[ературной] газете»:

1) отчет о собрании писателей с бюро секции прозы;

2) заявление «Лит[ературной] газеты» о рецензии в духе оценки, данной ей в Вашем письме ко мне;

3) критическую статью о романе, а также провести в Союзе собрание, посвященное обсуждению работы критического отдела «Лит[ературной] газеты». Уважающий Вас Ваш Конст. Федин».

После довольно долгих размышлений над письмом Федина я пришел к окончательному убеждению, что это: литературный узел мне надо развязывать самому и публично, в печати. Вскоре я и сделал это, написав и напечатав на страницах «Литературной газеты» свою статью «О доброжелательстве»14, постаравшись честно разобраться в том, насколько мы были справедливы в своих, помещенных у нас в газете рецензиях и на роман Лидина, и на некоторые другие книги.

«Сознание совершенных ошибок не приносит радости, – писал я в заключение. – Признавать ошибки нелегко. Легко признают их только профессиональные самобичевальщики, в искренность которых на второй или третий раз перестаешь верить. Но когда ты чувствуешь, что ошибка сделана, то надо ее признать, преодолев свое внутреннее сопротивление, не посчитавшись с тем, что рядом с неверным было и правильное, рядом с плохим было и хорошее, ибо хорошее и правильное так и останутся хорошим и правильным, а плохое и неправильное надо исправить, невзирая ни на какие смягчающие обстоятельства».

Как помнится, эта статья многое определила в наших последующих отношениях с Константином Александровичем Фединым.

5

В начале пятьдесят второго года я сдал в редакцию «Нового мира» свой роман «Товарищи по оружию», верней, первую часть его.

И у Твардовского, благожелательно отнесшегося к роману, и у меня самого было желание, чтоб рукопись прочел Федин. Но Федин работал в это время над собственной вещью; в редакции, видимо, колебались, посылать ли Федину мою объемистую, почти двадцатилистную рукопись, и, как я могу судить по сохранившемуся у меня ответному письму Федина, мне пришлось обратиться с этим деликатным вопросом непосредственно к нему.

«Я, конечно, прочитаю – и с интересом, дорогой Константин Михайлович, – писал Федин. – Но ведь, Вы знаете, я – не быстрый. Что Вы называете «в эти дни»? Я жду со дня на день путевку в Барвиху. Если наконец поеду, возьму рукопись с собой и там прочитаю быстро, дней в пять… Здесь же на даче читать буду медленнее. Присылайте, так или иначе…»

Получив эту записку, я послал первую часть романа Федину, одновременно с этим по другому экземпляру продолжая работать над ним в редакции.

Во второй половине марта 1952 года я получил из Барвихи довольно объемистый пакет и, открыв его, обнаружил там тринадцать больших, плотных белых листов бумаги, исписанных сверху донизу знакомым мне тонким, твердым, негнущимся почерком Федина.

«…Вопрос о печатании Вашей рукописи, наверное, давно решен, так что мой отзыв вряд ли может сослужить роману какую-нибудь пользу, – писал Федин. – Но если бы Вам понадобилось сослаться на мое мнение о романе, то Вы можете воспользоваться этим моим письмом – в любой части или полностью и в любых обстоятельствах, в которых сделать это Вы сочтете нужным. Это – писательское письмо, а не рецензентское, поэтому я буду говорить обо всем, что мне думалось при вторичном чтении рукописи с карандашом в руке. Наберитесь терпенья…»

Так начиналось письмо Федина, за которым шел разбор первой части моего романа, столь подробный