Александр Македонский: Сын сновидения. Пески Амона. Пределы мира - Валерио Массимо Манфреди

зал для приемов, и все вельможи, евнухи и царедворцы расступились и выстроились вдоль стен громадного помещения, склонив головы почти до земли.

Царь в сопровождении товарищей и военачальников приблизился к трону Ахеменидов и собрался сесть, но ощутил смущение: поскольку роста он был не очень высокого, его ноги не доставали до земли и болтались не вполне царственно. Леоннат, обладавший военной чувствительностью к такого рода вещам, увидел рядом какую-то кедровую штуковину на четырех ножках и пододвинул ее так, что Александр смог поставить ноги сверху, как на скамеечку.

– Друзья, – начал речь царь, – то, что совсем недавно казалось неосуществимой мечтой, теперь сбылось. Две величайшие столицы в мире, Вавилон и Сузы, в наших руках, а скоро мы завладеем и остальными.

Но, едва начав говорить, он прервался, так как услышал где-то рядом приглушенные рыдания. Царь огляделся, и, поскольку весь зал замер, в полной тишине рыдания зазвучали еще более отчетливо. Это плакал один из дворцовых евнухов. Он всхлипывал, прижав голову к стене. Все расступились, понимая, что царь хочет его видеть, и несчастный остался один под взглядом сидящего на троне монарха.

– Почему ты плачешь? – спросил Александр.

Человек закрыл лицо руками, вытирая слезы.

– Не бойся, можешь говорить свободно.

– Эти кастраты, – пробормотал Леоннат на ухо Селевку, – плачут по всякому поводу, как женщины, но, говорят, в постели бойчее женщин.

– Все зависит от конкретного кастрата, – бесстрастно ответил Селевк. – Этот, например, кажется мне так себе.

– Не бойся, говори, – настаивал Александр.

Тогда евнух подошел ближе, и стало видно, что он, не отрывая глаз, смотрит на табурет под ногами царя.

– Я евнух, – начал он, – и по своей натуре предан своему хозяину, кто бы он ни был. Раньше я хранил верность моему господину, царю Дарию, а теперь верен тебе, моему новому царю. И все же я не могу не плакать при мысли, как быстро отворачивается от великих удача. То, чем ты пользуешься как скамеечкой, – и Александр начал понимать причину этого плача, – было столом Дария, за которым Великий Царь вкушал яства, и потому это был для нас предмет священный, достойный поклонения. А теперь ты поставил на него ноги…

Александр покраснел и начал снимать ноги с подставки, чувствуя, что совершил акт непростительного неуважения, но присутствовавший тут же Аристандр остановил его:

– Не отрывай ног от этой скамьи, государь. Не кажется ли тебе, что в этом с виду случайном событии кроется послание? Боги пожелали этого, дабы все увидели, что мощь Персидской державы лежит под твоими ногами.

И потому обеденный столик Дария остался на прежнем месте.

После окончания аудиенции в тронном зале все разбрелись по необъятному дворцу, осматривая его. Распорядитель двора, тоже евнух, провел Александра в царский гарем, где содержались десятки очаровательных девушек в национальных нарядах. Они собрались, смущенно хихикая. Среди них были и смуглые, и голубоглазые с белой кожей, была даже одна эфиопка, и в своей величавой красоте она показалась царю бронзовой статуей работы Лисиппа.

– Если хочешь развлечься с ними, – сказал евнух, – они будут счастливы принять тебя хоть сегодня же вечером.

– Поблагодари их от меня и скажи, что скоро я приду насладиться их обществом.

Потом Александр отправился в другие комнаты обширного дворца и вдруг заметил нескольких своих друзей, столпившихся у какого-то монумента и осматривающих его. Он тоже остановился посмотреть. Это была бронзовая скульптурная группа, представлявшая собой двоих юношей, выставивших кинжалы, словно поражая кого-то.

– Это Гармодий и Аристогитон, – объяснил Птолемей. – Смотри: памятник убийцам тирана Гиппарха, брата Гиппия, друга персов и предателя эллинского дела. Царь Ксеркс захватил этот памятник в Афинах в качестве военной добычи перед тем, как сжечь город. Он стоит здесь полтораста лет как свидетельство былого унижения греков.

– Я слышал, что эти двое убили Гиппарха не ради освобождения города от тирана, а из-за ревности к одному красивому юноше, в которого были влюблены и Гармодий, и Гиппарх, – вмешался Леоннат.

– Это ничего не меняет, – заметил Каллисфен, восхищенно созерцавший знаменитый памятник. – Как бы то ни было, эти двое принесли в Афины демократию.

Эти слова вызвали у присутствующих чувство неловкости: некстати вспомнились пламенные речи Демосфена в защиту афинской свободы от «тирана» Филиппа, и у всех создалось ощущение, что и сам Александр с каждым днем все больше забывает уроки о демократии. Никакие послания учителя (а письма от Аристотеля приходили довольно регулярно) не помогали – душа царя все больше обращалась к пленившему его великодержавному великолепию.

– Распорядитесь, чтобы этот памятник поскорее отправили в Афины как мой личный подарок, – велел Александр, уловив в воздухе то, о чем все подумали, но что не посмели высказать вслух. – Надеюсь, афиняне поймут: македонские мечи добились того, что их ораторам не удалось описать в тысячах своих речей.

Царица-мать Сизигамбис, царские наложницы и их дети вновь поселились в своих палатах, по которым весьма соскучились, и все с волнением снова увидели столь привычные, знакомые вещи. Женщины пролили слезы на ложа, где когда-то их любили и на которых они рожали, на косяки дверей, ограничивавших доступ к их ложам, освященным присутствием Великого Царя… Но теперь все было не так, как раньше. Пусть в коридорах и залах остались те же предметы, однако во дворце раздавалась чужая непонятная речь, и будущее представлялось мрачным и тревожным. Только царица-мать казалась спокойной, погруженная в таинственную безмятежность своей мудрости. Она испросила и получила дозволение заниматься воспитанием Фраата, младшего сына Барсины, последнего в семье.

Александр часто посещал царский гарем, иногда один, а иногда вместе с Гефестионом, и жившие там девушки приучились любить как царя, так и его друга, удовлетворяя все их желания и благоуханными теплыми летними ночами разделяя с ними ложе. Друзья слушали песни подруг и гомон необъятной метрополии, то наслаждаясь, то подавляя страх перед неопределенным будущим.

Находясь в городе, царь каждый день навещал палаты царицы-матери и подолгу беседовал с ней через толмача. Накануне выступления он снова поговорил с ней, как и в день перед битвой у Гавгамел.

– Царица-мать, – сказал он, – завтра мы отправляемся в поход, чтобы преследовать твоего сына. Ему не скрыться от меня даже в самых отдаленных уголках его державы. Я верю в мою судьбу. Верю, что моим завоеваниям помогают сами боги. Поэтому я не оставлю мое дело незавершенным, но обещаю: насколько это в моих силах, я постараюсь сохранить Дарию жизнь. Я также распорядился, чтобы лучшие учителя научили тебя моему языку, так как хочу когда-нибудь услышать его в твоих устах, чтобы никто не стоял между нами, вынужденный переводить наши мысли.

Царица-мать