Избранное - Леонид Караханович Гурунц

его родной Цхинвали. Я не нашел в Цхинвали ни дома, ни родни друга, — должно быть, он был из соседней деревни. В Цхинвали было много солнца, яркой зелени, добротных, на городской лад построенных домов. Я ел вкусную осетинскую сдобу и знал, что ее называют хабиджын, а когда в одной гостеприимной компании первый тост подняли за меня, я не удивился, я знал от Георгия — гость в Осетии в почете. Знал, как называется этот тост: нуазан — гостевой бокал, который осетинцы пьют стоя.

Мы идем по Цхинвали. За невысокими домами Лияхвы не видно, но ее сдержанный, глухой рокот, удары волн о берег, смягченные расстоянием, заглушают наш разговор.

Мой друг, молодой поэт, чем-то мне напоминающий Георгия, поворачивает то в одну, то в другую сторону, показывая достопримечательности родного города. Мы остановились у двухэтажного красивого дома, который утопал в зелени. Но первое, что бросилось в глаза, — это гнезда ласточек. Гнезда лепились к карнизам, к пышным наличникам, капителям, гроздьями висели над парадным входом, лепились даже у дверей. Было такое впечатление, что в этом доме, кроме птиц, не обитает никто.

— Что это? — спросил я.

— Дом правительства, — ответил мой спутник. И, тут же поймав на моем лице недоумение, продолжал: — Обычай есть у нас такой — птиц не тревожить. Когда дом этот был выстроен, были сняты с него леса, вдруг оказалось, что ласточки уже заселили вход. Пришлось открыть другую дверь.

Я долго смотрю на дом, на гроздья гнезд и почему-то вспоминаю Георгия.

Так вот та благодатная земля, которая вскормила, вспоила тебя, наградив всем тем, чем ты был дорог для всех, знавших тебя, Георгий.

Я сижу в кругу друзей. Неподалеку Лияхва катит свои шумные воды. На столе доброе осетинское вино.

Мир праху твоему, Георгий! Мир твоей Осетии, которую ты так любил.

Мы дружно спели «Келе, Сато, келе», и песня наша неслась над шумной Лияхвой, над притихшим вечерним Цхинвали, озаренным тысячами огней.

На Кубани

Среди развалин подожженной гитлеровцами станицы целый день стучали топоры. Люди, вернувшиеся к своим опустевшим очагам, обстраивались как могли. Мимо старика, стучавшего топором, проходил солдат.

Взглянув на часы, он подошел к старику:

— Дай-ка, отец, бревно тебе обтешу.

Топор в стосковавшихся руках молодого бойца весело забрызгал щепой. Обтесав одно бревно, он брался за другое.

Я смотрел на бойца, с упоением тесавшего бревно, и мне казалось — это Россия склонилась над израненной, обожженной землей.

Добрый ветер

На обочине дороги, по которой идут наши войска, стоит старый болгарин.

— Два ветра дуют на Балканах: один зовется «аустру» — это ветер с запада, немецкий ветер. Он несет полям засуху, — говорит болгарин. — А другой ветер зовется «кравиц», он пригоняет тучи к горам, и тогда над полями проливается хороший хлебный дождь.

— Значит, рад, отец? — спрашивают его.

А старик не замечает слез, которые бегут по его морщинистому лицу. Он качает толовой! Во всем мире этот жест означает «нет». Но здесь, в Болгарии, когда хотят сказать «да», то качают головой из стороны в сторону.

И, когда бойцы узнают смысл этого жеста, стариковского кивка, он запоминается им сразу — и на всю жизнь.

Надпись на Рейхстаге

И вот каменное нагромождение, именуемое рейхстагом. Сейчас даже трудно представить, как он выглядел раньше. Отбитая нога коня Вильгельма, простиравшего руку на восток, и куча битого камня — вот все, что осталось от былой бюргерской спеси.

Боец смахнул пот со лба, по-солдатски сказал: «Порядок», и острием штыка как можно выше выцарапал на руинах гитлеровской канцелярии:

«Германия, запомни навсегда и мой штык! — Сын Армении».

Я не знаю, кто оставил эту гордую надпись. Может быть, кироваканский или кафанский медник, может, карабахский тутовод или мегринский виноградарь. Но кто бы ни был ты, мой современник, собрат по оружию, Родина снимает перед тобой шапку.

Соловьиный день

Какая ирония судьбы! Мы пришли в Берлин второго мая, в день, который у нас называют «соловьиным днем».

В этот день в Берлине отгремели последние выстрелы, фашистская армия вынуждена была прекратить сопротивление. В этот день, по поверью, при благоприятной погоде, в средней России начинает запевать соловей.

Погода нынче благоприятствует нам. Соловей вернулся в мертвый парк Тиргартен. Тревожно поет он над пустынной местностью, как некогда грустил он по разоренному гнездовищу в Курске или на Украине.

Да, есть же праведный суд на свете!

Русский хлеб

Два отощавших мальчонки попросили у нас хлеба. Мы знали: Берлин голодает. Колченогий Геббельс обещал, уходя, так хлопнуть дверью, чтобы содрогнулся весь земной шар, вот он и хлопнул. Берлин без воды, без хлеба, без электричества. Он был стерт с лица земли, затоплен водами Шпрее, если б не подоспели советские войска, помешавшие гитлеровским заправилам осуществить свой зловещий замысел.

Товарищ, с которым я шагаю по Берлину, — будущий писатель Лазарь Карелин. Он — еврей. Я — армянин. Об армянах еще совсем недавно Геринг писал в листовках: «Учесть недружелюбность армян к немцам». Еще не остыли печи Освенцима, где жгли детей и взрослых…

Мальчики, попросившие у нас хлеба, смущенно отводили глаза. Молча, не сговорившись, мы развязываем свои вещевые мешки, в которых лежал наш пайковый русский хлеб.

Цветы на руинах Берлина

Две молоденькие девушки, напросившись в гости, как маленькие зверьки, набросились на еду. Стол для тогдашнего времени был неслыханно богатым: ржаной солдатский хлеб, банка шпрот и ломтик сала — остатки нашего сухого пайка, который мы получили еще в Москве, отправляясь военными корреспондентами сюда, в горящий еще, поверженный Берлин.

Мы оба — я и мой товарищ Лазарь Карелин — только перед самым концом войны были произведены в офицеры. Будучи солдатами, мы мечтали, как и другие, о Берлине, о мести. Теперь в этом самом Берлине мы кормили хлебом и салом двух немецких девушек.

Если бы в те далекие времена, когда дымили печи Майданека, вся Родина наша обливалась кровью, сказали бы нам, что мы способны на такую щедрость, то, наверное, не сговорившись, мы отвесили бы обидчику по хорошей оплеухе.

Девушки уписывали наш русский хлеб за обе щеки, и, не боюсь признать, мы не жалели. Мы знали — Берлин голодает. Знали также, что не эти девушки зажгли тот всемирный пожар, который принес человечеству так много горя.

Покончив с едой, девушки покорно ждали расплаты.

— Все! Можете идти, — по-немецки сказал им Карелин.

Девушки, видимо, не поверили своим ушам, не сразу ушли. Мы решили пожертвовать остатками пайка, дали им хлеб и сало.

Уразумев наконец, что нам от них ничего не нужно, девушки не знали, как отблагодарить нас. Одна из них, задержавшись в дверях, преодолев,