Луиза Сан-Феличе. Книга 1 - Александр Дюма

Монастыри в южных провинциях Италии, особенно в Тер-ра ди Лаворо, Абруцци и Базиликате, каким бы монашеским орденам они ни принадлежали и сколь бы мирным ни был этот орден, в средние века представляли собою крепости, сооруженные для борьбы с нашествием варваров; в наше же время они по-прежнему являются крепостями, защищающими от других варваров, по своей дикости ничем не отличающихся от средневековых: мы имеем в виду разбойников. Проникнуть в эти здания, носящие характер одновременно и церковный, и военный, можно только через подъемные мосты, через опускные решетки, по приставным лестницам; с наступлением темноты, то есть часов с восьми вечера, ворота монастырей отворяются только по требованию могущественных особ или по распоряжению аббата.

Как ни был с виду спокоен юноша, его все же тревожила мысль, что он может застать монастырь на горе Кассино запертым. Но для посещения обители у путника была всего лишь одна ночь, так что отложить его не представлялось возможности, поэтому он наудачу отправился в путь. Прибыв в Сан Джермано вместе с армией генерала Шампионне в половине восьмого вечера, он, не слезая с коня, осведомился, есть ли здесь среди иноков святой горы некий брат Джузеппе, одновременно и хирург, и монастырский лекарь. Ему сразу же ответили, что брат Джузеппе известен во всей округе как превосходный врач и человек, всеми глубоко уважаемый за добрые дела и любовь к ближнему. Хотя он монах только по своему одеянию, ибо не давал обета и состоит всего лишь братом услужающим, никто так глубоко, как он, не отзывается по-христиански на людские страдания, как телесные, так и нравственные. О последних надобно упомянуть отдельно, так как многие — и особенно священники — не могут быть чуткими утешителями по той причине, что они никогда не были отцами или мужьями и, следовательно, не теряли возлюбленную супругу или горячо любимого ребенка и им неведом язык, на котором надо говорить с теми, кто понес тяжкие утраты. В одном из прекрасных своих стихов Вергилий вкладывает в уста Дидоны мысль о том, что человек легко отзывается сочувствием на несчастья, которые он сам пережил. Именно таким состраданием Господь дает возможность умерять горести ближних. Плакать вместе со страждущим — значит утешать его. Между тем у священников, располагающих для смягчения горестей многими словами, редко находятся слезы для утешения страдальцев, как бы тяжелы ни были их беды.

Этого нельзя было сказать про брата Джузеппе, прошлое которого, впрочем, никому не было известно. Однажды он попросил себе убежища в монастыре, обязавшись за то лечить всех больных.

Предложение брата Джузеппе было принято, убежище ему предоставили, он же взамен отдал своим новым собратьям не только свои познания, но и сердце, и душу, и всего себя. Не было такого телесного или душевного недуга, который он, будь то днем или ночью, тотчас не поспешил бы врачевать. Для страданий душевных он находил слова, идущие из самой глубины сердца. Казалось, сам он пережил все эти муки: он умел утешать слезами, ниспосланными нам Богом, без которых страдания стали бы смертельными, как яд, когда нет противоядия. Природа наградила его даром лечить телесные недуги так же, как Провидение — искусством умерять мучения израненной души. Если ему не во всех случаях удавалось победить болезнь своего пациента, то боль он приглушал почти всегда. Казалось, для облегчения телесных мук растительное и минеральное царства открыли ему свои глубочайшие тайны. Особенно хорошо действовал брат Джузеппе, если надо было сделать операцию, когда речь шла не о длительных, страшных недугах, которые мало-помалу подтачивают организм и тем самым неуклонно ведут его к смерти, а о катастрофах, что обрушиваются на человека внезапно. Скальпель в его руках становился не инструментом отсечения, как у других, а, наоборот, инструментом сохранения. Он изучил и применял — будь пациент нищим или богачом — все средства, изобретенные современной наукой для уменьшения боли от ножа, вторгающегося в рану. То ли по наитию, то ли зная умение хирурга, больной всегда встречал его радостно, а когда брат Джузеппе раскладывал у его одра связку своих жутких диковинных инструментов, больного не охватывал ужас — в нем, напротив, вспыхивал луч надежды.

Вот почему крестьяне Терра ди Лаворо и Абруцци, хорошо знавшие брата Джузеппе, дали ему прозвище, отлично передававшее благодарность этих наивных невежд за его заботы об их телесном и духовном благополучии: они называли его Чародеем.

Никогда не жалуясь на то, что помешали его научным занятиям или нарушили его сон, снежной зимой и знойным летом, будь то днем или ночью, брат Джузеппе без малейшего неудовольствия, с улыбкой на устах расставался с креслом или постелью; он только спрашивал у пришедшего за ним: «Куда же надо ехать?» — и спешил на помощь к страдальцу.

Вот какого человека разыскивал молодой республиканец: по синему мундиру, треуголке с трехцветной кокардой и лицу, одновременно спокойному и мужественному, легко было узнать в нем французского офицера, даже если бы встреча произошла не в штабе главнокомандующего.

И вот, к великому своему удивлению, он нашел ворота обители незапертыми, а сам монастырь не погруженным в безмолвие: ворота были растворены, а колокол, эта душа монастырей, зловеще и жалобно стонал.

Офицер спешился, привязал к железному кольцу коня, покрыл его своим плащом с той почти братской заботливостью, с какою всадник обычно относится к своему коню, наказал ему, будто разумному существу, стоять спокойно и терпеливо, потом переступил порог, направился по длинному монастырскому коридору и, различив в темноте далекие огоньки и услышав звуки песнопений, двинулся туда. Вскоре он дошел до храма.

Здесь гостя ждало мрачное зрелище.

Посреди храма, на возвышении, стоял гроб, покрытый белым и черным сукном; вокруг, сидя на скамьях, молились монахи; на алтаре и возле помоста горели бесчисленные свечи, а колокол, медленно раскачиваясь, оглашал воздух скорбной и трогательной жалобой.

В обитель вошла смерть и оставила за собою ворота отворенными.

Молодой человек достиг клироса, но ни одна голова не обернулась на звук его шагов и позвякивание шпор. Он вопросительно и со все возрастающей тревогой взглянул на присутствующих, ибо среди молящихся у гроба не видел того, к кому пришел. Он приблизился к одному из иноков, застывшему неподвижно, как римский сенатор на курульном кресле: казалось, монах покинул — хотя бы мысленно — земную юдоль, чтобы сопутствовать усопшему в неведомом мире. Коснувшись плеча инока, юноша спросил:

— Отец мой, кто скончался?

— Наш святой аббат, — отвечал тот. Молодой человек вздохнул.

Потом, словно ему потребовалось несколько минут, чтобы подавить волнение, хотя оно никак не отразилось на его лице, пришелец помолчал, обратив к небесам благодарный взгляд, и спросил:

— Разве брат Джузеппе в отлучке или хворает, что его не видно среди вас?

— Брат Джузеппе не в отлучке и не болен: он у себя в келье работает, а это та же молитва.

Подозвав послушника, инок прибавил: