Все расследования отца Брауна - Гилберт Кийт Честертон

– Хотел бы я об этом забыть! – сказал Найт и бросился на сцену.

– Не вы один знаете, – спокойно сказал Браун, – но вряд ли это наше дело.

– Да, – пробормотал Джервис. – Похоже на то, что это знают все, но об этом никто ничего не знает.

Они подошли к тому концу коридора, где грозный страж охранял итальянскую дверь.

– Нет, не выходила, – мрачно сказала миссис Сэндс. – И не умерла, двигается. Не пойму, какие она там еще фокусы задумывает.

– А вы, случайно, не знаете, мадам, – с неожиданной изысканностью обратился к ней Браун, – где сейчас мистер Мандевиль?

– Знаю, – ответила она. – Видела, прошел в кабинет минуты две назад. Только он вошел – помощник позвал всех на сцену и занавес подняли. Значит, там и сидит, вроде не выходил.

– Вы хотите сказать, что в его кабинете только один выход, – небрежно заметил Браун. – Ну, кажется, репетиция идет, несмотря на все причуды синьоры Марони.

– Да, – ответил Джервис, помолчав. – Я отсюда слышу голоса актеров. У старика Рандола прекрасно поставленный голос.

Оба замерли, прислушиваясь. Зычный голос старого актера действительно донесся до них. Но прежде чем они заговорили снова, до них донесся и другой звук.

Это был грохот, и раздался он за закрытой дверью маленького кабинета.

Браун пронесся по коридору, как выпущенная из лука стрела, и, прежде чем Джервис очнулся и побежал за ним, он уже дергал изо всех сил ручку двери.

– Заперто, – сказал он, поворачивая к актеру чуть побледневшее лицо. – Эту дверь надо взломать сейчас же.

– Вы думаете, – испуганно спросил Джервис, – что таинственная дама опять там? По-вашему, случилось… что-нибудь серьезное? – И прибавил, помолчав: – Кажется, я могу отворить. Я знаю такие замки.

Он опустился на колени, достал из кармана перочинный ножик с длинным лезвием, покопался немного в замке, и дверь распахнулась. Войдя, они сразу заметили, что в комнате нет второй двери и даже окна, а на столе горит большая лампа. Но еще раньше они увидели, что Мандевиль лежит ничком посредине комнаты и струйки крови ползут из-под его лица, словно алые змейки, зловеще сверкающие в этом неестественном пещерном свете.

Они не знали, как долго они глядели друг на друга, пока Джервис не сказал, словно освобождаясь от трудной мысли:

– Если та женщина сюда вошла, она как-то вышла.

– Может быть, мы о ней слишком много думаем, – сказал отец Браун. – В этом странном театре творится так много странного, что не все запоминаешь.

– О чем вы? – быстро спросил Джервис, – О многом, – сказал Браун. – Ну, хотя бы о другой запертой двери.

– Да ведь в том-то и дело, что она заперта! – воскликнул актер.

– Тем не менее вы про нее забыли, – сказал священник.

Он помолчал, потом задумчиво добавил:

– Эта миссис Сэндс – довольно неприятная особа.

– Вы думаете, она соврала и мисс Марони вышла из уборной? – тихо спросил актер.

– Нет, – спокойно ответил священник. – Это просто-напросто отвлеченное предположение.

– Неужели вы думаете, – крикнул актер, – что его убила миссис Сэндс?

– А это и вовсе нельзя предположить, – сказал отец Браун.

Пока они обменивались этими короткими фразами, Браун встал на колени около тела и удостоверился, что перед ними труп. Недалеко, но так, что с порога его не было видно, лежал театральный кинжал; казалось, он выпал из раны или из рук убийцы. Джервис сразу увидел, что кинжал – из реквизита и ни о чем не говорит; разве что эксперты найдут на нем отпечатки пальцев. Тогда священник встал и внимательно оглядел комнату.

– Надо послать за полицией, – сказал он. – И за доктором, хоть это и поздно… Вот я смотрю на комнату и не понимаю, как наша итальянка могла это сделать.

– Итальянка? – воскликнул Джервис. – Ну нет! По-моему, если у кого есть алиби, так только у нее. Две комнаты, обе заперты в разных концах коридора, и у одной еще сидит часовой.

– Нет, – сказал Браун. – Не совсем так. Вопрос в том, как она проникла сюда, а как она выбралась из своей уборной, я себе представляю.

– Неужели? – спросил Джервис.

– Я говорил вам, – сказал отец Браун, – что я слышал, как разбилось стекло – окно или зеркало. По глупости я забыл одну хорошо мне известную вещь: синьора Марони очень суеверна. Она ни за что не разбила бы зеркала. Значит, она разбила окно. Правда, ее уборная в подвальном этаже, но там, наверное, есть какое-нибудь окошко на улицу или во двор. А вот тут нет никаких окон.

Он поднял голову и долго разглядывал потолок.

Вдруг он быстро заговорил:

– Надо подняться наверх, позвонить, всем сказать… Какой ужас! Господи… Слышите? Они там кричат, декламируют. Комедия продолжается. Кажется, это называют трагической иронией.

Когда театр волею судьбы превратился в дом скорби, всей труппе предоставилась возможность проявить удивительные качества, присущие актерам. Мужчины вели себя как истинные джентльмены, а не только как герои-любовники. Не все любили Мандевиля, и не все доверяли ему, но они сумели сказать о нем именно то, что нужно. А по отношению к вдове они проявили не только сочувствие, но и величайшую деликатность.

– Она всегда была сильной женщиной, – говорил старик Рандол. – Во всяком случае, она умнее всех нас. Конечно, бедняге Мандевилю до нее далеко, но она всегда была ему образцовой женой. Как трогательно она иногда говорила: «Хотелось бы жить более интеллектуальной жизнью…» А Мандевиль… Впрочем, о мертвых – ничего, кроме хорошего. Так, кажется, говорят?

И старик отошел, грустно качая головой.

– Как же, «ничего, кроме хорошего»! – хмуро заметил Джервис. – Впрочем, он, я думаю, не знает о таинственной посетительнице. Кстати, вам не кажется, что его убила загадочная женщина?

– Это зависит от того, – сказал священник, – кого вы называете загадочной женщиной.

– Ну не итальянку же! – поспешно сказал Джервис. – Да, в отношении ее вы были совершенно правы. Когда взломали дверь, оказалось, что окошко наверху разбито и комната пуста. Но, насколько удалось выяснить полиции, она просто-напросто пошла домой. Нет, я имею в виду женщину, которая ему тайно угрожала, женщину, которая называла себя его женой. Как вы думаете, она действительно его жена?

– Возможно, – сказал отец Браун, глядя в пространство, – что она его жена.

– Тогда есть мотив: ревность, – сказал Джервис. – Она ревновала его ко второй жене. Ведь у него ничего не взяли, так что нечего строить догадки о вороватых слугах или бедствующих актерах. А вот вы заметили странную, исключительную особенность?

– Я заметил много странного, – сказал отец Браун. – Вы о чем?

– Я имею в виду общее алиби, – сказал Джервис. – Не часто случается, чтобы у всех сразу было такое алиби: они играли на освещенной сцене, и все могут друг за друга поручиться. Нашим положительно повезло, что бедняга Мандевиль посадил в ложу тех дамочек. Они могут засвидетельствовать, что весь акт прошел без сучка и задоринки и никто не уходил со сцены. Репетицию начали именно тогда, когда Мандевиль ушел к себе. И, по счастливому совпадению, в ту секунду, когда мы услышали грохот, все были заняты в общей сцене.