Счастливая Жизнь Филиппа Сэндмена - Микаэл Геворгович Абазян

одному из деревьев в рукотворной зеленой рощице, гулять в которую его в детстве часто водила мать.

Когда же он проснулся, занимался ясный и теплый весенний день. Не то, чтобы чистое голубое небо вселяло в Омида заряд бодрости, но что-то было в этом утреннем ветерке и пении птиц, не дававшее его мыслям проснуться вслед за ним. Мысли иного рода делали свое дело.

— Нет, Фефе, не беспокойся. Уж эта, последняя монета точно поможет кому-то на этой планете. Однажды ты утешил меня, сказав, что я помог как минимум одному человеку, и сегодня же я оплачу свой долг перед тобой.

Омид поднялся с земли, отряхнулся, оправил куртку, проверил содержимое карманов и, сделав глубокий вдох, уверенным шагом направился в сторону трассы.

— Да позвоню я тебе, позвоню, как и обещал, только чуть позже, — сказал он сам себе, спускаясь по пологому склону.

В своем родном городе Омид успел повидать многие роскошные залы, отобедать в шикарных ресторанах, побывать в бесчисленном множестве современных офисов, посетить оснащенные последними достижениями науки и техники заводы и фабрики, его знали во всех значимых клубах города и ему всегда были рады во всех отделениях самых крупных банков страны.

Но есть в городе одно невзрачное здание, в котором Омид никогда не был. Он не мог не догадываться о его существовании, но дал бы руку на отсечение, что никто и ничто не смогло бы заставить не только войти, но даже и подойти к нему. Сейчас же детский приют был единственным местом, о котором он мог думать и в котором должен был закончиться его последний поход.

Медленно проводя Омида по тихому коридору, дежурная няня делилась своим опытом и давала необходимые наставления.

— Увидите одну пару глаз — растрогаетесь и выдадите чувства. Увидите вторую — растеряетесь. Увидите третью — можете тронуться умом. Не надо испытывать себя. Попробуйте для начала во сне на них взглянуть, во время тихого часа.

Подойдя к двери и взявшись за ручку, Омид знаком попросил сопровождавшую подождать с минутку. Мыслями же своими он обратился к Ки.

«Моя милая Ки, ты даже в свой последний час была с детьми и ради них рассталась с жизнью. Ты, видимо, иначе и не смогла бы. Ведь ты так хотела… А я… Я сам не смог позволить себе привести в этот мир нового человека, но помоги мне помочь тому, кто уже пришел. Подай мне какой-нибудь знак, который я, толстокожий и бесчеловечный изверг, смог бы распознать. Прошу, не покидай меня!»

Ручка двери в комнату сна очень немузыкально скрипнула, заставив Омида невольно сморщиться. «М-да, если за детьми тут смотрят так же, как и за этой ручкой, то дела тут идут не очень», — подумал он, тихо направляясь по скрипучему паркету к самому ее центру. Там он остановился и принялся неторопливо осматривать спящих детей, стараясь в каждом из них увидеть нечто особенное.

«Боже мой, как же вас тут много! Как много в мире одиноких, беззащитных душ, и все они сейчас лежат так же, как и…»

Он вдруг вспомнил тонущий труп Малышки, и на секунду ему показалось, что все эти дети вдруг превратились в Малышек, и ему стало страшно. Но в это самое мгновение он заметил маленькую девочку, молчаливо и внимательно следящую за ним в оба своих больших глаза.

«Не выдавать чувства! Только не выдавать чувства!» — напоминал он сам себе в уме.

— Ты кто? — тихо спросила она.

Казалось бы, такой простой вопрос, под стать тем, которые он так любил задавать другим, а в последнее время и самому себе, но Омиду показалось, что он целых несколько минут пытался найти на него ответ.

«Как ей ответить кто я, когда я сам уже не знаю?!» — спросил он сам себя, и где-то глубоко внутри он вдруг услышал ответ, эхом отразившийся от его словно превратившейся в листы меди кожи: «Говори правду!».

— Я пришел к вам в гости. Меня зовут Омид, и я принес всем вам подарки: книжки, игрушки и сладости. Их вам раздадут после того, как вы все проснетесь, — прошептал он так, чтобы девочка четко расслышала все слова, и никто бы от них не проснулся.

— Ты добрый. Наверное, ты мой папа, да?

Внутренний голос молчал. Не дожидаясь более от него ответа, Омид обернулся к молодой няне, которая все еще стояла в дверном проходе и видела, как он из последних сил сдерживал крик души, а по перекошенному лицу потекли из покрасневших глаз тяжелые слезы. Лет двадцати пяти-двадцати шести, она тем не менее держалась стойко и не выдавала никаких эмоций. За свои годы она уже успела навидаться подобного, и сердце у нее разрывалось не раз. Потом оно снова срасталось, и свободного от шрамов места на нем уже не осталось.

— Ты мой папа, да? — снова услышал он детский голос позади себя.

Словно это был последний шанс, способный оживить его погибшее сердце — последнее, решающее, окончательное колебание частиц в воздухе, рожденное душой этой девочки, сидящей на смятой подушке в углу своей обветшалой кроватки, и воплощенное ее слабенькими легкими и неокрепшими голосовыми связками. Последний звук во всей Вселенной, после угасания которого необратимо наступит вечная тьма.

— Да… — сначала неуверенно, а после, кивнув несколько раз, уже смелее ответил Омид, утирая едкие соленые слезы с лица ладонями, словно омываясь ими и осознавая суть происходящего с ним изменения. Внутри него вдруг засиял яркий свет, и тело его теперь было не бумажным или медным, а самым настоящим — человеческим.

— А где ты был?

— О! — неосторожно громко выдал Омид и, немного от этого смутившись, улыбнулся. — А я тебе потом расскажу. Ты, наверное, мне не поверишь, но я так много путешествовал, что даже начал забывать твое имя, представляешь?

Девочка доверчиво кивнула.

— А ну-ка быстро напомни мне, как тебя зовут, а не то я забуду даже свое собственное имя.

— Джуди, —