Капитан Невельской - Николай Задорнов

Невельской выпрыгнул из гамака и кинулся к жене. Якуты придерживали ее. Караван стал.

— Сними меня, — чуть слышно сказала Катя.

Он стал помогать ей.

— Милый мой… Мне страшно больно… — И она, кладя ему голову на плечо, горько расплакалась.

Катя не могла шевельнуть ногами, свести их вместе. Тело ее — сплошной синяк. Она не могла встать.

«Боже, что я с ней сделал!»

Невельской приказал сейчас же разбить палатку и разводить костер.

До Охотска было недалеко.

— Холдаков! — позвал он урядника. — Сегодня больше никуда не едем.

— Тут недалеко, Геннадий Иванович, на носилках донести можно, — возразил казак.

Когда Катю уложили в палатке, она взяла руку мужа и прижалась к ней лицом.

Он почувствовал, что она горит.

— У тебя сильный жар, — с тревогой сказал он.

Ее губы высохли и покрылись корками.

Вдруг она услышала, что он плачет. Он опустился перед ней на колени.

— Геннадий! — приподнялась она и порывисто обняла его.

Она была смущена и поражена, что ее муж умеет так рыдать. Его слезы придали ей силы. Екатерине Ивановне казалось, что он нуждается в ее помощи, что без нее он несчастен. Ей стало жаль его.

«Никогда, никогда ничего не удается мне так, как я хочу!» — в горькой досаде думал он.

— Зачем я взял тебя!

— Я сама хотела этого, — проговорила она, откидываясь. Ночью она бредила.

Утром Невельской приказал каравану идти вперед. Он оставил при себе Авдотью, казака и двух якутов с лошадьми, а в Охотск написал письмо с просьбой немедленно выслать доктора.

Последние десять верст матросы, высланные из Охотска навстречу Невельским, Екатерину Ивановну несли на носилках. Поздно ночью переехали через озеро на лодке. Слышно было, как, идя по глубокой гальке, люди бухали в нее ногами. Впереди шел казак с фонарем.

Время от времени отчетливо слышался какой-то грохот.

— Что это шумит? — спросила Катя.

— Это кошка шумит, — ответил один из охотских матросов, — накат.

— Это шумит море, — сказал муж, шедший все время рядом. — Рушится волна на берег… Вот, слышишь, опять…

— Море… — слабо пролепетала она. Так вот оно, огромное, грозное, бескрайнее. Шторма нет, ветра нет, тихо, тепло, а такой грохот. — Как оно шумит! — сказала Катя, прислушиваясь внимательно.

Оттого что самого моря не было видно, а оно лишь угадывалось, его грохот казался еще грозней. Она впервые в жизни слышала шум настоящего моря. Она выросла в Петербурге и открытого моря не видела никогда, как никогда не слыхала шума прибоя. Это походило на шум ветра в лесу. Шумело «его» легендарное море, о котором он так много рассказывал. Грохот волн становился все отчетливее, и ей казалось, что грохочет сам громадный океан, и все величие дел ее мужа и его мыслей становилось необычайно понятно ей.

Шум прибоя возбудил в ней интерес, а с ним и те силы, что исцеляют.

Послышались голоса, из тьмы подошли люди с фонарями, муж о чем-то заговорил.

Невельским была приготовлена квартира у священника. Бывший начальник порта Вонлярлярский сдал дела и уехал, а в Охотске всем распоряжался родной брат бывшего старшего лейтенанта «Байкала» Павел Казакевич[133], приехавший сюда на службу. Он отправлял людей и грузы из Охотска на Камчатку. Жил он на холостую ногу.

Большой старый дом Лярского, где когда-то пили, играли в бильярд, где в передней на старом плюшевом диване сидел лакей, назначен был теперь на слом и стоял черной безмолвной громадой без огней…

На квартире Екатерину Ивановну осмотрел врач, дал ей лекарство и наставления.

Невельской опять почти не спал ночь.

Взошло солнце, ставни открыли.

Катя лежала бледная, но повеселевшая, радуясь солнцу, светившему сквозь стекла.

— Сегодня уж никуда не надо ехать! От одной этой мысли я чувствую себя лучше!

Ей хотелось вскочить, почувствовать себя совсем здоровой, выбежать на солнце. Но она помнила, что врач велел лежать не шевелясь.

— Не беспокойся, — весело сказала она озабоченному мужу, — я все вынесу… И поеду с тобой… — И мечтательно добавила: — Да… по морю.

Он был рассеян, без надобности хватал вещи, вертел их в руках. В душе он решил, что ни в коем случае не возьмет ее с собой.

Позже он ушел по делам, потом она услышала, как он вернулся и кого-то бранил на улице. Наскоро позавтракав, он дал наставления попадье, как ухаживать за больной, что сделать, если у нее начнутся боли, кого и куда послать, чтобы вызвать его, и сам, попрощавшись с Катей и поцеловав ее, ушел в порт.

К Кате собрались местные дамы — жены офицеров и чиновников, еще не уехавшие на Камчатку. Слух о том, что юную хорошенькую жену капитана Невельского принесли ночью на руках, уже прошел по Охотску, и все желали ее видеть и помочь ей. Уже известно было, что она племянница иркутского гражданского губернатора и только что вышла замуж. Недавно было получено письмо ее мужа к Казакевичу, и в обществе еще тогда стало известно, что Невельские хотят купить здесь мебель у кого-либо из отъезжающих чиновников.

Дамы принесли сласти, фрукты. Оказалось, что одна из них готова продать свою мебель.

Муж пришел домой и застал целую компанию оживленно щебечущих женщин, старых и молодых. На столе он увидел ананасы, апельсины, яблоки… И тут же соленая черемша и клюква…

Когда дамы разошлись, Катя взяла апельсин и, счастливо улыбаясь, показала мужу. Она сказала, что здесь все распродаются и уезжают, одни в Россию, другие на Камчатку, и что ей предложили мебель… Но ей кажется, что дорого просят.

— Пожалуйста, Геннадий, сходи и посмотри!

Она заметила, что у него сегодня какой-то странный и неодобрительный взор.

— Ах, капитан! Почему такая строгость? Ведь мне в самом деле лучше…

Невельской увидел, что болезнь не пугает ее и она готовится к переезду и к устройству на новом месте.

Он сидел как вкопанный. Она, больная, только что перенесшая тяжелейший путь, думала о том, чтобы была мебель и письменный стол у мужа! Никто и никогда так не заботился о нем! И это в то время, когда он мысленно уже отправил ее обратно к дяде…

Катя узнала в этот день массу новостей. Что тут, например, можно из-за океана заказать прекрасные вещи, и все очень недорого…

— Дамы исправляют нам нашу политику, — шутливо добавила она.